Видимо, Л. прочла мои мысли, потому что попросила показать ей фотографию нашей группы. Мне пришлось покопаться в коробке, прежде чем я нашла немного выцветший снимок. Он был сделан во дворе лицея. Учащиеся тремя рядами собрались вокруг мсье Е., преподавателя философии. Почти все мальчики присели или встали на колени внизу фотографии. Самые высокие девочки залезли на скамейку, которой не было видно. Указав на мое лицо, которое она сразу узнала, Л. долго рассматривала фотографию, подробно вглядываясь в каждого ученика. Затем, проводя пальцем справа налево начиная с верхнего ряда, она принялась называть всех по именам и фамилиям. Некоторые я бы не сумела вспомнить сама, но, стоило ей назвать их, они всплывали в моей памяти и обретали подтверждение.
Указав последнего, она торжествующе повернулась ко мне. В группе из пятидесяти человек ей не удалось вспомнить едва ли с десяток имен.
Вдруг она погрустнела.
– Как жаль, что в тот день меня не было. Мне бы так хотелось, чтобы осталось какое-то доказательство…
– Доказательство чего? – спросила я.
– Того года, который мы провели вместе.
Но мы не провели его вместе. Я не делила это время с ней. Я дружила с другими. И главное – по правде сказать, тот год показался мне медленным падением. Сегодня то время представляется мне таким далеким, как если бы это было не со мной. Физическое состояние, в котором я пребывала, безусловно, способствовало путанице в моих воспоминаниях.
– Да, жалко, – в конце концов согласилась я. – Но зачем нам доказательства?
– Ты ведь не помнишь меня.
В ее суровом взгляде я увидела что-то вроде мольбы. Может, надо было сказать, что я ее помню, что вспомнила наконец. Я не смогла ни утешить ее, ни даже обратить все в шутку.
Я уже собиралась закрыть коробку (куда в беспорядке были свалены десятки снимков приблизительно того времени), когда Л. спросила меня, могу ли я дать ей какую-нибудь карточку на память. Я еще не успела ответить, как она вытащила что-то из коробки и протянула мне на одобрение. Три моментальных черно-белых снимка из фотоавтомата. Видимо, четвертый, отсутствующий, был вклеен в студенческий билет.
Не дожидаясь моего ответа, она осторожно убрала блок фотографий в кошелек.
Думаю, именно в тот день она сказала мне фразу, которую сразу после ее ухода я записала для себя на отрывной клеящийся листочек.
– У нас много общего. Но только ты можешь это описать.
Л. осталась поужинать со мной. А потом, вечером, снова взялась за свое. Как мои дела? Взялась ли я за работу? Настойчивость Л. раздражала меня. Но в то же время я не могла не констатировать, что она была единственным человеком, еще задававшим мне этот вопрос. Еще надеявшимся.
Я призналась Л. в своей неспособности писать, и она заявила, что считает меня «разбросанной». Это слово удивило меня. Разбросанной?
Она не имела в виду то, что я взялась за фотоальбомы, даже считала этот факт скорее творческим, но оставалось все остальное. По ее мнению, я все еще слишком была привязана к внешней стороне жизни.
Я возразила:
– Вовсе нет! Я никого не вижу, никому не звоню, я неспособна пойти на ужин, на вечеринку, я от всего отказываюсь. Кроме Франсуа и детей, у меня ни с кем не получается говорить.
Л. ответила мне тем поучительным тоном, который я так хорошо знала:
– Это нормально, и тебе это прекрасно известно. Потому что именно в этом спасительном молчании ты сможешь вернуться к работе.
«Вернуться к работе» – что это означало? К чему часами просиживать перед компьютером, если ничего не выходит? Ведь мне нужно же было чем-то себя занимать!
Л. была другого мнения.
Из сопротивления этому препятствию что-то должно выйти. Свет или отречение. А если все время избегать этого, ничего не выйдет.
* * *
Как-то утром мне позвонил мой друг Оливье, чтобы предупредить меня, что на моей странице в Фейсбуке, вернее, на странице, созданной моими читателями, происходит что-то странное. Я не поняла ничего из того, что он мне объяснял, что-то про стену, на которой ночью кто-то сделал чудовищные надписи, касающиеся меня. Кто-то назвавшийся моим родственником опубликовал десяток постов, обвиняя меня в худших грехах. Мой друг опасался, что на эти сообщения наткнется какой-нибудь журналист и предаст их огласке. Нет ли у меня способа связаться с администратором группы? Кто создал группу, мой издатель?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Когда мне удалось осознать, о чем он говорит (мне, не пользующейся Фейсбуком, в эту историю со «стеной, которую все видят», и «сообщениями, повешенными с фиктивного профиля», нелегко было вникнуть), я забеспокоилась. Нет, я не знакома лично с администраторами, и, насколько мне известно, мой издатель никак с ними не связан.
Я поблагодарила Оливье за то, что он предупредил меня, и разъединилась. Я размышляла над создавшейся ситуацией, когда по тому же поводу мне позвонила Л. Она вкратце изложила суть посланий, однако отказалась прочесть, считая их оскорбительными и бессмысленными. Речь шла о том зле, которое я причинила, написав свой последний роман, и о причиненном мною зле вообще, начиная с самого юного возраста. Что я была больна, что разрушила все вокруг себя, что, пребывая в пограничном, разрушительном состоянии, я написала книгу, в которой очернила реальность, солгала, допустив преступное упущение, извратила реальность с единственной целью скрыть собственную патологию. Сообщения следовали одно за другим всю ночь, противореча друг другу, упрекая меня в том, что я сказала либо слишком много, либо недостаточно, что сгладила реальность или усугубила ее, короче, все и ничего. По словам Л., содержание этих посланий не оставило членов группы равнодушными. Кое-кто в конце концов посоветовал их автору лечиться. В течение ночи этот последний скомпрометировал себя невнятностью и все возраставшей злобностью своих слов.
Днем сообщения исчезли. Или их стер администратор группы, сочтя несдержанными, или автор сам позаботился о том, чтобы они исчезли.
В тот же вечер Л. позвонила в мою дверь. Она хотела убедиться, что со мной все в порядке, и поговорить о случившемся. По ее мнению, автор сообщений и писем – один человек. И его нападкам следует дать отпор.
Я не вставала, поэтому она уселась ко мне на диван с таким видом, который явственно давал понять, что на сей раз она намерена довести до конца разговор на эту тему. Впрочем, она тут же и завела его:
– Кто-то из твоих родных несколько месяцев провоцирует тебя, а ты не отвечаешь. Он или она неоднократно писали тебе, а ты не реагируешь. Тогда он или она переходят к следующему этапу, который заключается в том, чтобы взять в свидетели других людей, потому что он или она ждут ответа. Все просто.
– Но отвечать нечего.
– Нет, есть. Разумеется, есть. Они ждут, чтобы ты отреагировала. Напиши книгу. Докажи, что ты не боишься. Докажи, что ты свободна, что литература имеет все права. Напиши о своем детстве, напиши о своей семье, напиши о себе, попробуй. Только книга позволит тебе узнать, кто это. Ты начала делать что-то, что обязана закончить.
Но нет, мне не хотелось начинать все сначала. Я хотела вернуться к вымыслу, хотела защитить себя, хотела вновь обрести радость придумывать, я не хотела потратить два года на то, чтобы взвешивать каждое слово, каждую запятую, просыпаться среди ночи от необъяснимых кошмаров с выскакивающим из груди сердцем.
Л. разгорячилась, но я теперь знала ее мгновенную возбудимость. Я попыталась объяснить ей, почему это невозможно:
– Послушай. Если бы я не написала ту книгу, я бы уже никогда не писала. Я и теперь в этом уверена. Это было что-то вроде испытания, через которое мне следовало пройти. Обряд инициации. Но писать о себе, о своей семье означает решиться на риск причинить боль людям, даже тем, которых, казалось бы, пощадили или возвысили. Я больше не хочу заниматься этим. Я не говорю, что сожалею, что сделала это, но у меня нет сил начинать все сначала. Не в такой форме. Да, ты права, я владею оружием, к которому остальные, до нового приказа, не имеют доступа. Остальные, кто бы они ни были, не имеют права пользоваться оружием в ответ. Самое большее, что они могут, – это писать мне анонимные письма или попытаться испачкать стену, которая мне не принадлежит. Если я примусь за старое, уверена, меня прочтут несколько тысяч человек. И я на долгие годы оставлю нестираемый след.
