Констанция пела с удовольствием и полной отдачей, как все, что делала. Бисеринки пота блестели над верхней губой. Ворот платья распахнулся больше приличного, влажную от жары кожу груди золотил приглушенный огонь керосиновой лампы. Дуновения пряного летучего аромата вкрадчиво вплетались в плотные запахи еды…
Выплыла наверх со дна Юрате,Голосу Каститиса внимая,Полюбили сразу же друг другаЧеловек и водяная дева…А Пяркунас не дремал и видел,Как влюбленные в волнах резвились, —Молнией сразил он человека,На куски разнес дворец прекрасный!
В мужском голосе звучали печаль и обреченность, в женском – скрытая, неукротимая ярость. Мария смотрела на темные губы Констанции, потом перевела взгляд на губы Хаима и вдруг отметила их откровенную чувственность.
Легкая неприязнь саднила сердце. Марии казалось, что песня, как женщина с шалыми глазами цвета водорослей, уводит ее друга куда-то далеко в дюны, в море, в блеск и пламень штормовой страсти…
Хозяин не отрывал от жены налившегося угрюмой тяжестью взгляда. Красная нить пробора разметала по вискам белые пряди, лицо побагровело. Может, Иоганну почудилось что-то похожее?
После бурь выбрасывают волныИз глубин лучистые обломки,Рыбаки их на песке находят,Продают обманщикам-торговцам.А из тех, что мелкие, как капли,Бусы мастерят любимым девам,И не всякий знает – это слезыК дну навек прикованной Юрате!
– Ну, хватит петь, – прервал Иоганн, мрачной глыбой нависнув над столом, и залпом допил рюмку жены.
– Нет спокойствия в Балтийском море, – собралась было завершить песню упрямая Констанция, но взглянула на мужа и зевнула: – Да-а, поздно уже, спать пора.
Вышла осветить гостям дорожку лампой. На крыльце придержала Марию за локоть и, возбужденно дыша угарным цветочным хмелем, шепнула:
– Счастливая ты! Твой Хаим – сама любовь.
Глава 21
Не хорошо быть человеку одному
В воскресенье, базарный день, хозяева встали поздно и только пополудни отправились в Палангу на повозке, полной каких-то мешков и корзин с яблоками.
Констанция подобрала косы на затылке высоким венцом, приоделась в белую кофту и ало-синюю полосатую юбку, плиссе. Не без кокетства, отставив мизинец, хозяйка держала трость так не подходящего к ее простому деревенскому наряду дамского зонтика, допотопного, из органди с кружевами. Под глазом красовался лиловый синяк. Она нисколько его не стыдилась. Очевидно, здесь было заведено таким образом учить жен и не казалось чем-то предосудительным. Иоганн, пивший четыре дня кряду, был красен и хмур, тем не менее, любезно предложил молодым ехать с ними.
Над дорогой клубились пыльные тучи от колес и копыт. Ехали быстро и вскоре оказались в шуме и сутолоке грохочущего рынка. Телеги, двуколки, подводы стояли в несколько рядов. Лучшие места были, конечно, уже заняты.
– Все проспала! – в бессильной злости крикнул жене Иоганн.
– Самый раз, – невозмутимо возразила Констанция. Снисходительные веки ее приподнялись, ожившие кошачьи глаза шныряли по толпе с охотничьим азартом.
Хаим и Мария слезли с повозки, уговорившись встретиться с хозяевами к концу ярмарки.
Крестьяне торговали с подвод разливной сметаной, вареньями, черной патокой, предлагали попробовать соленые лисички из бочат и сотовый мед. Покупатели щупали пшеницу в мешках, трепещущих кур, связанных лапками по две, причмокивали, дегустируя кусочки сыра и брынзы. Литовский язык мешался с немецкой речью и жемайтийским говором. Мощный дух жареной кукурузы и восточных специй витал в дымчатом от пыли воздухе, густо крапленном разжиревшими осенними мухами. Собаки под возами, ловя щекочущие ароматы имбиря и корицы, чихали и нервно позевывали. Разноцветные горы овощей и фруктов возвышались вокруг.
Верзила в детской панамке толкал перед собой груженную бутылями тележку и гудел без остановки, как гигантский шмель:
– А вот суперфосфат – огород полить и сад… От него даже на тыне тыквы вырастут и дыни… А вот суперфосфат…
На рыбных прилавках бойко раскупали завернутую в мокрую траву камбалу утреннего лова. В довесок к свежей рыбе брали золотую скумбрию домашнего копчения и снедь из селедки – местные хозяйки разве что сластей не делают из этого балтийского дара…
Там и сям выныривали лоточники с подносами на ремнях. Снуя в толкучке верткими челноками, лоточники старались перекричать мальчишек-лотерейщиков: «Для девушек грильяж, чтоб престиж повысить ваш, сладкую вату дорогому брату, карамель с лакрицей дорогой сестрице, а также леденцов для матерей и отцов». Один за другим проплывали мимо лотки с тянучками, печеньем курабье и облитыми глазурью пряниками, пучки длинных конфет в сверкающей фольге и румяные пирожки на горячих, с пылу-жару, противнях…
Хаим боялся потерять из виду Марию. Она шла впереди, словно завороженная, скользя в многоликом, тысячеруком прибое. Оглядывалась, улыбалась изредка, но все реже и реже, покуда, кажется, не забыла обо всем – приценивалась к каким-то яствам, свежеиспеченной стряпне, купила, поддавшись соблазну, кулек закрученного раковинками хвороста из рисовой муки…
Радуясь ее радости, Хаим не без труда пробивался следом и прикидывал, что к вечеру можно будет подняться на царственную дюну Бируте, погулять по знаменитому парку Тышкевичей.
Раскаленная ярмарка колыхалась, гомонила, плавала в волнах зноя и пота, прикрывала головы газетами, лопуховыми листьями, кто чем мог. Очень хотелось пить. Теплым бутылочным лимонадом никто не прельщался, люди подзывали водоносов с закутанными сеном глиняными кувшинами. В стаканы лилась прохладная родниковая вода, чистая, как стекло, но сами стаканы были грязноваты, и Хаим предпочел терпеть жажду.
Между рядами со снедью и барахолкой, перекрикивая сплошной гвалт, отчаянно торговались менялы. Потрепанный жизнью мужчина пытался получить за старый костюм четыре корзины яиц, три облепленных пергаментом сырных круга просили за совсем новые брюки…
Продавцы на ходу обрызгивали запястья Марии душистой туалетной водой, осыпали лебяжьей пудрой у прилавков, заваленных женскими безделушками. Вот она засмеялась в придвинутое зеркало, накинула на плечи кашемировую шаль, сбросила и полетела дальше.
В начале галантерейных рядов под легкими тентами громоздились рулоны плательного шелка, мадаполама и льняного полотна. Цыганка с наверченной на бедрах бахромчатой скатертью вместо шали, жуя нанизанный на прут кусок поджаренной ветчины, приблизилась к коробу с цветастыми косынками, у которого стояла Мария.
Хаим пробирался к жене, когда кто-то заорал за спиной: «Доннер-рветтер-р!» и больно цапнул за локоть. Хаим обернулся, ошеломленный. Кипенно-белый попугай сверкнул на него искоса блестящим глазком и заявил:
– Мне надоело! О-о, майн готт, как мне все это надоело!
Крылья птицы были подрезаны, лапки тревожно перебирали разлохмаченный изгиб плетеного ивового обруча. Курчавый мальчуган лет шести держал обруч обеими ручонками. Хаим посмотрел в черные и печальные, нечеловечески огромные глаза ребенка и не смог не остановиться.
Старик в выцветшей тельняшке, с еще более печальными глазами, проговорил:
– Нашего пророка зовут Мудрый Захария. Он может предсказать ваше грядущее. У нас все честно: мы берем цитаты из Книги Бытия. Завет не может обмануть… Подумайте о своей судьбе, мысленно задайте интересующий вас вопрос, и Мудрый Захария ответит.
– Всего за десять центов, или сколько вам не жалко, – добавил мальчик робко.
Очарованный его изумительными глазами, Хаим вложил в чумазую ладошку пять литов. Нехотя нагнувшись, попугай погрузил клюв в прорезь подставленного стариком раскрашенного ящичка и вынул свернутую конвертом бумагу.
– Скажите: «Спасибо, Мудрый Захария», – прошептал малыш.
– Спасибо, Мудрый Захария, – послушно повторил Хаим.
– На здор-ровье! – злобно гаркнул попугай.
Хаим машинально сунул конверт в нагрудный карман рубашки. Мария стояла с цыганкой. Та разглядывала ее ладонь, качала головой, – блестели унизанные перстнями смуглые пальцы, сальные от ветчины. Приметив Хаима, цыганка загадочно усмехнулась, крутанула пестрыми юбками, бахромой скатерти, и скрылась в толпе.
– Что она тебе наворожила?
– Цыганка не ворожила, – Мария виновато опустила ладонь. – Она просто сказала… Прости, Хаим, я дала ей лит.
– А я – пять литов, – засмеялся он. – За предсказание.
– Ой, говорящий попугай, – отвлеклась Мария и схватила Хаима за руку. Прорвавшись сквозь стену жарких спин, они очутились на пятачке свадебного круга. Попугай был занят важным делом: выуживал из ящичка конверт взволнованной юной паре, ожидающей пророчества со смесью восторга и страха. Пышная фата окутывала невесту муслиновым облаком, в петлице нового диагоналевого пиджака жениха зеленела веточка руты. Нарядный кортеж, очевидно, прибыл откуда-то из захолустья, на мужчинах были вышитые рубахи, на женщинах полосатые передники, ноги обуты в деревянные башмаки с цветными лентами на онучах.
