class="p1">Вне моего круга остался человек, который некогда был моим единомышленником, а потом ушел на самое правое крыло ортодоксизма. По приезде в Германию я узнал, что бывший автономист Натан Бирнбаум сделался крайним ортодоксом, членом клерикальной организации «Агудас Исраэль», имевшей свой главный штаб во Франкфурте-на-Майне. Я прочел его книги «Народ Божий» и «Вокруг вечности» («Gottes Volk», «Um die Ewigkeit», 1917–1920) и понял эту мятущуюся душу странника в области идей, искавшего правды на всех путях и нашедшего ее среди тех, кому само искание истины кажется грехом, Бирнбаум жил тогда в Берлине и в Гамбурге, но я с ним не встречался. Когда его приверженцы решили издать сборник статей по случаю его шестидесятилетия (1924) и обратились ко мне, я написал коротенькую статью под заглавием «Три ступени национализма», где различал три формы национализма еврейского; политический или сионизм, духовно-культурный или автономизм, религиозный или ортодоксизм. Я указал, что Бирнбаум последовательно прошел все эти три ступени, и поставил вопрос: подъем ли это или падение? Прямого ответа я не дал, но косвенный ответ был формулирован ясно. И политический, и религиозный национализм подчиняют национальную идею одному принципу: либо царству земному, либо небесному, то есть делают ее условной. Политические сионисты отрицают голус, отрекаясь от подавляющего большинства народа, которое останется вне Палестины, а агудисты отрекаются от подавляющего большинства новых поколений, которое мыслит свободно и не может мириться с обрядовым иудаизмом. Единственная безусловная форма национализма есть культурный автономизм, который может объединить и старое и новое еврейство повсюду, в еврейском государстве и вне его, в синагоге и вне ее. Эта статья была напечатана в юбилейном сборнике Бирнбаума («Vom Sinn des Judentums», 1925), причем редакция прибавила к ней мое приветствие Бирнбауму, опубликованное в 1914 г. в журнале «Freistaat» по случаю его пятидесятилетия, когда он еще был автономистом. Так была дана здесь историческая оценка.
В майский вечер 1924 г. в моем груневальдском кабинете происходило совещание друзей (Соловейчик, Койген, братья Штейнберги и др.) об учреждении в Берлине еврейского научного общества для чтения докладов, обмена мнений, а также устройства семинарских занятий со студентами. Я имел в виду тесную группу в пределах нашей восточно-еврейской эмиграции, но некоторые друзья предложили расширить ее привлечением немецко-еврейских ученых. В следующем совещании нам сообщили, что наши немецкие коллеги очень сочувствуют этой идее и торопят с осуществлением ее. 13 июня состоялось в помещении еврейского Аоженгауз учредительное заседание этого научного объединения (Jüdische Wissenschaftliche Vereinigung). Собралось около полусотни лиц, наших и «немцев». К нашей инициативной группе примкнули ректор «Высшей школы еврейских знаний» Эльбоген{780}, один из директоров прусской Штаатсбиблиотек профессор Г. Вейль{781}, известный писатель Симон Бернфельд{782} и другие. Ослепший, но все еще бодрый Бернфельд открыл заседание словом на иврит, а я говорил на идиш, «языке разрушенного еврейского центра, откуда мы пришли». Я указал на повторяющийся в истории обмен духовными силами между восточным и западным еврейством: в средние века Германия посылала в юные еврейские колонии Польши ученых и раввинов, а после катастроф XVII в. польский центр посылал своих талмудистов в Германию; со второй половины XVIII в. Берлин посылал в Польшу и Россию своих эмиссаров просвещения, а мы теперь возвращаем ему деятелей современной еврейской науки, зародившейся в Германии. Д-р А. Штейнберг изложил проект нашей организации, и собрание его одобрило. Избран был комитет из девяти лиц, куда вошла почти вся инициативная группа.
В начале июля я открыл деятельность общества чтением реферата о новой социологической концепции еврейской истории. Содержание реферата совпадает с содержанием моего общего введения к десятитомной «Истории», которое для большинства наших германских коллег являлось большой ересью, в особенности принцип секуляризации еврейской истории. Предстояли большие дебаты, которые были отложены на следующее собрание. Оно состоялось через неделю в том же зале Ложенгауз. Я нахожу в своих записях следующий краткий отчет об этой дискуссии: «Вчера wikucha rabba (великий диспут) по поводу моего реферата о концепции истории. Я повторил тезисы реферата, а затем пошли прения. Десяток оппонентов — наших и „немцев“ — пришли, как видно, с заготовленными речами. Только Бернфельд, единственный историк-энциклопедист, поддержал в общем мою концепцию, предложив лишь несколько поправок в периодизации, Все прочие возражали. С. провозгласил сионистскую классификацию истории на государственную и безгосударственную; В[ейль] взял под защиту Цунца и Греца, а другие — идеологию спиритуализма против моего „социологизма“. Я в своем ответе указал на смешение понятий понимание (Auffassung, концепция) и с_о_д_е_р_ж_а_н_и_е истории: можно вложить в историю все содержание религии и литературы, но ценить все с точки зрения социологической или эволюции национального организма, создавшего культуру иудаизма (вместо догмы: иудаизм создал нацию). На возглас С., что о живой нации можно говорить только в государственный период, я ответил, что с его точки зрения 2000 лет еврейской истории были безнациональными, а с моей — они были „государственными“ в смысле замены государства общественной автономией. Упрекнувшим меня в отрицании духовности (Geistigkeit) я напомнил, что я создал термин „духовная нация“. Мой ответ был горяч и, по-видимому, произвел впечатление. Толчок дан, фермент брошен и, когда осенью вновь соберутся члены нашего Научного общества, будет о чем говорить по части проблем еврейской истории». Но нашей организации не суждена была долгая жизнь. Пленум сходился несколько раз для выслушивания рефератов, несколько раз заседал наш комитет, который фактически составлял все объединение. Один из наших остряков (кажется, проф. Вейль) назвал это объединение западных и восточных ученых West-östlicher Divan, так как весь комитет мог усаживаться на одном диване. Спустя год от всей организации ничего не осталось.
Вместо того, чтобы тратить силы и время на вразумление отдельных групп путем устного слова, я счел более разумным писать историю для всех по своей системе. В то лето я снова редактировал свое общее введение в еврейскую «Историю» для нового издания первого тома, который должен был скоро выйти из печати. Как всегда, устная дискуссия способствовала углублению мысли автора, и я внес в новую редакцию ряд доводов, предусматривающих возможные возражения. В русском издании введения я прибавил одну главку под названием «История этой „Истории“» (в переводах она опущена), где рассказал, как разрастался план «Всеобщей истории евреев» от ее эмбриона в виде комбинации с трудами Греца, Бека и Бранна{783} до нынешней редакции, основанной на самостоятельной разработке материала и на новой концепции. К концу я прибавил особый пассус (тоже не вошедший в переводы) о том, что над всеми критериями исторических деяний стоит этический критерий, который и творит «суд истории».
