одиночку, надо было подождать меня… или заручиться чьей-то помощью. Ты уверена, что с тобой все в порядке?
– Да, я очень благодарна, что вы помогли мне, – сказала она и наконец улыбнулась. – Нападающий мамонт выглядит очень впечатляюще.
Талут оценивающе посмотрел на нее. Она была на волосок от гибели. Этот мамонт едва не добрался до нее, однако, похоже, она не слишком напугана. Немного напряжена и взволнована, но это вполне естественно. Усмехнувшись, он удовлетворенно кивнул и занялся осмотром наконечника своего копья.
– Ба! Да он даже не сломался! – радостно воскликнул Талут. – Это славное оружие еще может послужить мне! – добавил он, отправляясь на поиски очередной мишени.
В то время как Эйла провожала взглядом рыжебородого великана, Джондалар с тревогой смотрел на нее; его сердце еще колотилось от страха за ее жизнь. Он чуть не потерял ее! Еще мгновение, и она могла быть убита этим разъяренным мамонтом! Капюшон Эйлы упал на спину, и ее волосы беспорядочно рассыпались по плечам. Она тяжело дышала, лицо ее пылало, а глаза сверкали от сильного волнения. Она была так прекрасна в этом смятенном состоянии, что все его чувства тут же вспыхнули с новой силой.
«Моя прекрасная женщина, – думал он, – моя удивительная, волнующая Эйла. Единственная женщина, которую я полюбил по-настоящему. Что же будет со мной, если я потеряю ее?» Он почувствовал, как горячая волна желания докатилась до его чресл. Мысль о том, что он мог навсегда потерять свою возлюбленную, обострила все его душевные и физические чувства, и ему вдруг, как никогда, захотелось обладать ею. Он хотел делить с ней дары. Радости. Впервые в жизни он испытывал столь сильное желание. Он мог бы овладеть ею прямо здесь, на ледяных плитах залитого кровью каньона.
Посмотрев на Джондалара, она заметила его взгляд, почувствовала неотразимую, колдовскую силу его глаз, таких же ярко-синих, как глубокий ледниковый пруд, только их сияние было очень теплым. Он хотел ее. Она поняла, что он хотел ее, и она тоже хотела его, и ничто никогда не сможет погасить огонь этого неукротимого желания. Она любила его и даже не представляла, что может любить кого-то с такой силой. Она истосковалась по его поцелуям, его ласкам, его любви; охваченные взаимным желанием, они потянулись друг к другу.
– Талут только что рассказал мне о тебе! – перепуганно кричал Ранек, подбегая к ним. – Значит, тебя атаковал вот этот мамонт? – Он выглядел потрясенным. – Ты уверена, что не ранена, Эйла?
С трудом оторвав взгляд от своего возлюбленного, Эйла непонимающе глянула на Ранека, успев заметить, как потускнели и омрачились глаза отступившего в сторону Джондалара. Наконец до нее дошло, о чем спрашивает Ранек.
– Нет, Ранек, успокойся, никто не ранил меня. Я в полном порядке, – сказала Эйла, не вполне уверенная в правдивости своих слов. Она совсем расстроилась, увидев, как Джондалар выдернул свое копье из шеи мамонта и пошел прочь. Не смея окликнуть его, она печально смотрела ему вслед.
«Я уже давно потерял мою Эйлу и сам виноват в этом!» – с горечью подумал он. Вдруг ему вспомнился тот случай в степи, когда он впервые проехался на Удальце, и Джондалар вновь испытал мучительный стыд. Он знал, что совершил тогда ужасное преступление, и, однако, сейчас, поддавшись страсти, мог бы опять слишком поспешно овладеть Эйлой. «Уж пусть она живет с Ранеком, он более терпеливый, – расстроенно размышлял Джондалар. – Мало того что я отвернулся от нее, я оскорбил ее чувства, осквернил дар Радости. Конечно, я не заслуживаю такой женщины». Он все надеялся, что ему наконец удастся смириться с неизбежным. Надеялся, что, вернувшись домой, сможет забыть Эйлу. Он уже даже стал относиться к Ранеку с искренней дружеской симпатией, и это как-то обнадеживало его. Но сейчас он понял, что никогда не сможет забыть ее и ничто не залечит боль этой потери.
Вдруг он заметил молодого мамонта – последнее животное, чудом уцелевшее в этой бойне. Джондалар с такой ожесточенной силой метнул в него копье, что тот мгновенно рухнул на землю. Утолив отчасти боль отчаяния, он широким и быстрым шагом покинул ледяной каньон. Ему необходимо было остаться одному, сейчас он никого не мог видеть. Он шел по полям куда глаза глядят, пока не понял, что все охотники и сам лагерь давно скрылись из виду. Тогда он схватился за голову и заскрежетал зубами, все еще пытаясь сдерживать свои чувства. Но затем он опустился на колени и стал молотить кулаками по земле.
– О Дони! – вскричал он, стремясь поделиться с кем-то своей болью и несчастьем. – Я знаю, что сам во всем виноват. Я сам отступился от нее, оттолкнул ее от себя. Конечно, меня терзала ревность, но одновременно я стыдился своей любви. Я боялся, что мое племя сочтет ее недостойной, боялся, что ее не признают и меня тоже проклянут вместе с ней. Но теперь я ничего не боюсь. И я понял, что сам не достоин ее. Но я по-прежнему люблю Эйлу. О Великая Мать, я люблю, я хочу ее, всей душой и телом. О Дони, как безумно я хочу ее! Ни одна женщина не может сравниться с ней. Все они оставляют меня совершенно равнодушным, и после встреч с ними я чувствую себя опустошенным. Дони, помоги мне вернуть ее. Я знаю, что уже слишком поздно, но я хочу вернуть мою Эйлу.
Глава 36
Во время разделки мамонтовых туш Талут был в своей стихии. Его обнаженный по пояс торс уже блестел от пота, но он неустанно разрезал сухожилия и толстые шкуры, разрубал кости и бивни, помахивая своим тяжеловесным топором, словно это была детская игрушка. Такая работа доставляла ему наслаждение, и, сознавая это, люди с удовольствием просили его о помощи, поскольку благодаря мощному телосложению он делал все это без особых усилий. С довольной усмешкой поигрывая могучими мускулами, Талут легко справлялся с самой трудной задачей, над которой всем остальным пришлось бы изрядно помучиться, и каждый, кто видел его в деле, также не мог удержаться от улыбки.
Однако весь отряд трудился не менее усердно; требовалось много людей, чтобы снять шкуры с этих огромных животных, не меньше, чем для их выделки и дубления по возвращении из похода. И только совместными усилиями люди могли дотащить эти шкуры до Волчьей стоянки, при этом отбирались лишь самые лучшие. Такой же выбор предстояло сделать при разборке прочих охотничьих трофеев, от бивней до хвостов. Самым строгим был отбор мяса, с собой уносили только мясистые, нежные
