Фойе. Можно перевести дух. Хочется спрятаться и плакать тихо и долго. Взываю к собственному мужеству, вхожу в зал по кромочке неожиданно голой сцены. Там у стены один, совсем один Володя, и мне трудно и страшно пройти мимо, на минуту повернуться спиной, отыскать место, слава богу, оно рядом у прохода… Место у меня было удобное, в третьем ряду, но я поначалу совсем утратила контроль над собой и в первом акте ничего не воспринимала. Во втором — стала кое-что чисто по-актерски оценивать. Но не Володю. А кроме него, никого в спектакле и видно не было!..
Притихшая, вхожу в означенную дверь с зеленым огоньком и жду. Проходит Феликс и говорит: «Он сейчас». Володя появляется внезапно, и снова бег. Мы впрыгиваем в маленький автобус, и он тут же срывается с места. Мы вместе. Володя совсем Володя, как двадцать лет назад, только темнее волосы и чуть жестче рот. Мы пьем черный кофе, жуем пахучие апельсины. За окном солнце. Володя спрашивает о бабушке, маме, Наташке, Глебе, обо всем на свете.
Приехали в Коломну. В городе висят афиши: «Владимир Высоцкий и Иван Бортник». К Володе подбежала какая-то женщина:
— Вы не Бортник?
— И даже не Иван.
Организаторам выступлений Володя сказал:
— У меня к вам только одна просьба: усадите Изу поудобнее.
На первом выступлении я сидела в каком-то углублении в первом ряду, и, чтобы увидеть происходящее на сцене, приходилось голову задирать, как на солнце. Второй и третий концерты я слушала в проходе за кулисами: сидела в кресле и смотрела на Володю. Перед началом он сказал мне:
— Я сразу пойму, если тебе не понравится.
Он старался в каждом выступлении петь разные песни, почти не повторяясь, чтобы больше успеть мне показать. В ходе второго или третьего концерта Володя снял микрофон со штатива, подошел ко мне и спросил: «Тебе удобно?» — или что-то в этом роде, точно не помню. В Москву возвращались поздно на чьей-то «Волге»… (Кстати, в эти же часы по ЦТ показывали фильм «Стряпуха», где Высоцкий играл роль гармониста Пчелки.)
Мы вернулись и ночевали на Малой Грузинской у Володи. Незадолго до этого Влади уехала из Москвы, но во всем чувствовалось присутствие женщины. Потом Семен Владимирович вел допрос — была ли я на Малой Грузинской. Разведчик. Нет, они не возражали. Меня распрашивали, потому что… А вдруг чего-нибудь случится и наладится? Я знала, что он собирается к Влади в Париж. И еще он сказал о ней: «Она очень хороший человек, она много для меня сделала…»
Но между нами уже ничего не могло быть. Я имею в виду — мы не могли сойтись: каждый уже бежал в свою сторону. Мы были как родные, так и остались. А назавтра с утра Володе нужно было рано вставать. Я быстренько приготовила ему завтрак, накормила. А дальше у него концерты, спектакль, опять он меня встречает, отвозит в Жуковку к друзьям…»
В этом рассказе обратим внимание на эпизод, связанный с Мариной Влади. Высоцкий отзывается о ней весьма благожелательно, хотя на основе многих свидетельств, приводившихся здесь ранее, уже вытекало, что их отношения далеки от идеальных. Видимо, поэтому отец певца так надеется, что у него могут наладиться отношения с бывшей женой. Видимо, Семен Владимирович плохо относится к Влади и не считает ее хорошей парой для своего сына. Хотя та старается изо всех сил: возит Высоцкого по заграницам, задаривает его подарками, в число которых входят не только вещи (одежда, автомобили и т. д.), но и раскрутка его творчества через каналы Французской компартии. Но что-то все равно гнетет родителя Высоцкого. Может быть, он надеется, что, расставшись со своей французской суженой и тем самым утратив связь с заграницей, он перестанет столь активно оппонировать режиму? Ведь эта оппозиционность сильно досаждала родителям артиста.
В те же дни Высоцкий совершает путешествие, о котором давно мечтал, — отправляется к печорским золотоискателям. Как мы помним, он еще весной 73-го познакомился с одним из их представителей — Вадимом Тумановым, который давно предлагал ему приехать в их края: отдохнуть, а заодно и выступить перед коллегами. Высоцкий не был против ни того, ни другого, тем более что золотоискатели были люди не бедные (их ежемесячная официальная зарплата равнялась нескольким тысячам рублей) и могли заплатить ему за такое турне сумму, которую он мог заработать за целый год. Однако разного рода дела не позволяли Высоцкому осуществить задуманное. И только летом 76-го такая возможность ему наконец представилась.
Москву Высоцкий покинул 15 июня, а в качестве его сопровождающего в далекие края выступил сын Туманова. Самолетом они вылетели в Иркутск. В день прилета прямо из аэропорта высокий гость попросил выполнить одну его просьбу: отвезти на то место на Байкале, где жарким летом 72-го утонул писатель Александр Вампилов. И добрых пять часов сидел на берегу: курил и о чем-то сосредоточенно думал. Потом поднялся и, обращаясь к сопровождавшему его Леониду Мончинскому, сказал: «Знаешь, я все же не верю, что на такое человек руку подымет. Разве что сумасшедший. Байкал — святыня России. И Вампилов святой водой перед смертью омылся. Повезло… И Валентин Григорьевич Распутин, дай бог ему здоровья, живет на этих берегах. Святое место».
На следующий день Высоцкий дал три концерта: в Бодайбо, в поселке Барчик и на прииске Хомолхо (там размещалась артель «Лена», которой руководил Вадим Туманов). Последний концерт задумывался только для артельщиков, но едва про это мероприятие узнали на соседних приисках, как к «Лене» повалил народ. Как вспоминает Л. Мончинский:
«К вечеру в поселке Хомолхо набралось человек сто двадцать. Мы ломали голову: откуда бы им взяться?! Да и разместить их в столовой показалось делом невозможным. Старатели заволновались:
— Товарищ Высоцкий приехал до нас. Очень сожалеем, но…
Володя попросил:
— Ребята, давайте что-нибудь придумаем. Мокнут люди.
И минут через тридцать-сорок был готов навес. Окна, двери открыли настежь. Высоцкий тронул струны гитары…
…Мы слушали его под шум дождя. Неизреченные истины, томящиеся в нас немыми затворниками, словно обрели хрипловатый голос. Вихрь звуков, но путаницы чувств нет. Каждое слово накалено до предела, жжет душу, так что терпение на грани. Только ведь если душа закрыта, то и пламя больших оркестров не пробьется, а здесь принимает, мается вместе с ним. И в кровь нашу входит благодарность миру, где рождаются такие люди…
Мы тогда молчали все четыре часа, ни хлопочка он не получил — время экономили. Хотя знали — чудо не вечно, и с последним аккордом почувствовали прелесть утраты. Володя стоял на сколоченном из неструганых досок помосте. Пот — по усталому улыбающемуся лицу соленым бисером… Потом он ушел на нары к старателям, но никто не расходился до самого утра, да и некуда было многим уходить. Дождь барабанит по крыше, под крышей люди говорят о случившемся, без крепких, привычных выражений, словно бы он их очистил от всего худого. Что за сила жила в его слове? Или вся причина в том, что изрек слово?..
