XIV
Стояк для мельницы надо было везти на паре, и Павел решил сделать это другими днями. Оба, и он, и Евграф, выехали с поляны на дорогу, чтобы присоединиться к помочи. Сворачивая на клюшинскую горушку, Павел остановил Карька.
— Тр-р-р! Божат, а это чего? На осине-то?
На толстой придорожной осине красовалась большая белая затесь. На затеей чернильным карандашом было что-то написано.
— Погоди-ко… — Евграф слез с дровней. Запись была как раз на самом виду, Евграф, шевеля бородой, по складам прочитал:
У попа у РыжкаСтало жиру лишка.
— Вот бес этот Судейкин! Он это, больше некому! — Евграф засмеялся и попросил племянника прочитать дальше.
Павел вслух прочитал сочинение Судейкина:
А у Кеши маловато,Проживает не богато.
— Истинно, — вставил Евграф.
А шибановский ЖучокЧужой любит табачок.
— Добро, хорошо!
У Ивана-то НечаеваГоловушка отчаянна.
— Тоже как тут и было!
Ау Клюшина СтепанаГолова как у цыгана.
— Ведь до того складно! Всех перебрал, всю деревню!
…Наш Миронов-то ЕвграфБудто барин али граф.
— Ну, дурак, пустомеля! — заругался Евграф. — Поехали!
— Погоди, божат, дай дочитать! — смеялся Павел.
Но Евграф уже вытаскивал из вяза топор. Он быстро стесал писанину Акиндина Судейкина и затоптал щепочки.
— Дай-ка карандашика…
Павел подал дядюшке химический карандаш. Евграф топором подточил карандаш, подумал и на свежестесанной осиновой мякоти начал выводить колченогие буквы:
У нас в деревне есть поэт.Ну какой это сусед?
Евграф крякнул, потоптался и дописал:
Про своих же мужиковНавыдумывал стихов.
— Во! Складно?
— Складно! — засмеялся Пашка. — Ну, теперь не устоит Акиндин. Ей-богу, не устоит!
Застоявшийся Карько оглянулся. Племянник и дядя, пристыженные взглядом мерина, сели на дровни.
На горушке уже стояла срубленная в охряпку небольшая избушка-станок, чтобы весной и летом ночевать в лесу. Иван Никитич и Клюшин успели сделать только сруб, и теперь оба ушли в лес работать вместе со всеми. Топоры стучали в разных местах. То и дело то тут, то там падало дерево, бабы изредка ухали. Заржала чья-то лошадь, возвращаясь из деревни, уже за вторым возом. Вся горушка была утоптана и уезжена, везде чернели сучки и хвоя. Евграф был без лошади и хотел ехать в делянку на Пашкином Карьке, но Иван Никитич подошел к ним, устало сел на дровни.
— Повалили?
— Лежит… Везти надо на паре, а то и на трех. Да и подсанки надо поядренее. А что сегодня-то, не успеем по три раза? — спросил Павел.
— Нет, не успеть! — Иван Никитич встал, собираясь продолжать работу. — А вы наваливайте да поезжайте. Как там бабы-то?
— Бабы без нас управятся, — заметил Евграф. — У них все на мази.
Но Павел настоял на том, чтобы Евграф ехал домой, помогать бабам. Палашка уже свезла воз коротья и вернулась в делянку.
— Палагия! — кричал ей Савватей Климов, настигший ее еще в поле. — Ты бы пересела ко мне-то, я тоже печати умею ставить!
— Ой, дедко, отстань к водяному!
Савватей намекал на Микуленка, который ездил с Палашкой на одних дровнях.
Павел помог Евграфу навалить многосаженную елку, и Евграф нукнул мерина. Карько, не слушаясь чужого голоса, не захотел двигаться. Павлу пришлось понукнуть самому. Мерин сдернул воз и скоро, без рывков попер к дороге. Евграф прискакивал сбоку, мешать мерину не было смысла. Карько опытным поворотом, экономя силу, вывез дерево на дорогу. Евграф запрыгнул на воз.
— Бог помочь, Евграша! — крикнул ему, возвратившись в лес, Судейкин.
— Бог помочь, Акиндин!
Они разминулись как ни в чем не бывало, каждый думал что-то свое и улыбался нутром. Однако Евграф, проезжая мимо осины, кашлянул: его каракули были только что стесаны и на осине было написано что-то новое. Евграф пропустил воз, надеясь быстро догнать мерина. Прочитал:
У Миронова ЕграшиВсе ухваточки не наши.
— Тпру-р-у! — Евграф даже не дочитал, бросился догонять воз. Топор был влеплен в дерево. — Тп-р-ру, мать-перемать!
Воз остановился. Карько еще не успел уйти далеко. Евграф выдернул из дерева топор, побежал обратно к осине. Он оглянулся, быстро стесал надпись. Карандаш оказался в кармане. Евграф не успел отдать его Пашке. Миронов почесал бороду, призадумался.
— А Судейкину Акиндину, — начал он выводить, остановился, подумал. И дописал:
Налить бы в задницу карасину.
Ему показалось этого мало, и он подумал еще.
Вставить тычкуДа поднести спичку.
Евграф остался очень доволен. Он и сам не ждал от себя такого, раззадорился и добавил еще:
Чтобы шаяло да горело,Вот будет весело дело.
Он полюбовался работой и опустил карандаш в карман. Рука наткнулась на два полувершковых гвоздя. Они завалялись в кармане случайно: недавно ремонтировал коровьи ясли. Евграф достал один гвоздик и забил его в осину, как раз в середину своей надписи. «Ну вот, этот сучок Судейкину не стесать», — подумал он и оглянулся. Мерина было не видно. Евграф побежал догонять. Дело дошло до пота, но он так и не догнал воз. Карько спокойно стоял у роговского гумна.
На угоре было навожено за день порядочно лесу. Миронов развернул воз, скантовал бревно и поехал в деревню. Время шло ближе к вечеру, скоро надо было кормить народ.
У баб все давно было готово, столы стояли с двумя караваями на каждом, с чесноком и солонками. Палашка насобирала по деревне охапку ложек, Евграф выставил бутылки. Зажгли две лампы, но люди не появлялись. Многие были еще в лесу, к тому же никто не хотел приходить раньше других. Первым явился отец Николай и загудел на всю избу:
— Ну, Евграф Анфимович, алчущего да не отринь, проголодался, аки зверь!
Он отхватил от каравая увесистую горбушку и начал уминать за обе щеки.
— Батюшка, погоди! — засмеялась Палашка. — Аппетит-то собьешь, сейчас хлебать начнем.
— Ничего, дево, это чреву первая дань…
Николай Иванович вдруг охнул. Вставая, он не смог разогнуться, присел, а потом и прилег на лавку, заохал.
— Что, батюшко, рази с пупа сорвал? — подбежала Марья. — Эко нехорошо как.
— Нехорошо! Совсем нехорошо… — охал на лавке поп.
Палашка побежала за бабкой Таней, которая умела вправлять пупы лучше всех. Тем временем, распрягши коней, в избу собирался народ, все мыли у рукомойника руки.
— Вот, Николай Иванович, — сиротским голосом толковал Северьян Брусков. — Это тебе не кропилом махать, топориком-то…
— Молчи, Жук! Ох, молчи, фараон…
— Я, конешно, что, я, пожалуйста, — Жучок не спеша уселся к нему в изголовье.
Евграф налил попу стопку водки.
— На-ко, батюшко, может, и полегчает.
Отец Николай хотел приподняться, но только охнул и стукнулся о лавку. Ему подоткнули под голову чью-то душегрею, хотели обуть в свежие Евграфовы валенки, но они не подошли по размеру.
— Ишь, мослы-то у тебя, — пел Жучок, который тщетно обувал попа. — Ей-богу, не позавидуешь. Из скольки фунтов, Николай Иванович, катанки катаешь?
— Из шести, бес, ох, из шести…
— Да что, Николай Иванович, лаешь-то на меня? Я его обуваю, а он лает. Не зря, видать, тебя голосу-то в сельсовете лишили.
— Истинно говорю — уйди.
Жучок смиренно отошел от попа. Многим не понравилось, что он напомнил сейчас о лишении голоса, но все промолчали. Изба все больше наполнялась народом, подавали советы, как вылечить Николая Ивановича.
— А вот летом бы, крапивой натрешь поясницу-то, все как рукой снимает.
— Муравьиное масло тоже хорошо.
— Таню, Таню ему надо.
— Эта сделает!
— Не Таню, а хорошую баню.
— Лавку-то занял, и посидеть негде.
— А у Носопыря-то какое лекарство, может, подойдет?
Николай Иванович охал, лежа на лавке, когда присеменила на помочи Таня. Она сразу приступила к делу. Николая Ивановича повернули на брюхо, закатали рубаху. Шмыгая носом, Таня подсела к попу, зашептала что-то:
— Хосподи, благослови и спаси, хрис…
Она взяла в щепоть кожу на пояснице попа, оттянула, разгладила, оттянула еще, подсекла другой рукой и каким-то быстрым ловким движением крепко завернула. Поп охнул, в пояснице у него что-то хрустнуло.
— Вставай, батюшка, благословясь!
Николай Иванович, не веря в свое излечение, все еще лежал.
— Николай Иванович, пгги остывают.
