добравшись до спортзала. Когда-то ты уволил ее из школы за профнепригодность. Она меня оскорбляла – думаю, просто так, за то, что ты был таким, каким был ты, а она – такой, какой была она. Мне пришлось тяжело с этой учительницей, но я не виню тебя ни в чем. Я виню систему, где школа становится тюрьмой, а у меня – тоскующей по тебе – не появляется никакого выбора, кроме как начать унижать уродливую учительницу по физкультуре. Я делала это – грубила ей. Она спрашивала: «Что бы твой отец сказал на то, как ты себя ведешь, хабалка?» Я отвечала: «Не твое дело». И до сих пор уверена в том, что – не ее.
Знаешь, я бы хотела, чтобы ты однажды пришел в эту школу, где был лучшим из директоров. Чтобы подошел к этой толстой учительнице и сказал: «Моя дочь – самый честный и милосердный человек на свете. Если она не хочет вертеться на брусьях – значит, она не хочет вертеться на брусьях. Она не хабалка – хабалки вы все, неудачливые учительницы провинциальной школы, ненавидящие детей, ненавидимые детьми, паучихи, упивающиеся властью; вас будут вспоминать с содроганием долгие годы после того, как ваше тело окажется засыпано землей, и вам будет тоскливо, страшно, одиноко – в том небытии – моем, вашем, нашем с вами – небытии, похожем на вашу одинокую юность, зрелость и старость. Мне очень вас жаль. И мне жаль, что меня не было рядом, что я ее от вас не защитил». Но, конечно, ты так не скажешь. Потому что ты никогда не баловал своих детей вниманием и никогда не заступался за них перед взрослыми – они должны были уметь постоять за себя сами. Но если бы я тогда знала, что кто-то из взрослых сможет оказаться на моей стороне (и даже захочет это сделать), я бы не сдерживалась, не плакала и не жалела себя.
Сегодня я взрослая. Сегодня я – всегда – на стороне детей. Озлобленных, грустных, не желающих оставаться наедине с суровой реальностью, а также – с классной руководительницей, ее глубокими морщинами, густыми тенями на веках и пятнами дешевой губной помады на щеке. Она разряжает пустоту фальцетом: «Ты учиться пришла или с мальчиками смеяться?», «Кому ты такая нужна будешь, неумеха!», «И тебе не стыдно?», «Сменила бы прическу, замухрышка», «Вы самый худший класс!», «Давно таких идиотов не встречала!», «Заткнулась, камчатка!», «Рты позакрывали немедленно!» Ты приоткрываешь дверь, ведущую в кабинет. Она – прости, папочка, за штамп – расплывается в улыбке. Показывает передние зубы, на одном из них золотая коронка, на втором – серебряная. «Добрый день, проходите, пожалуйста, вы к нам?» Ее колени дрожат – она смотрит то на тебя, то в пол. Она знает, что ты все слышал, и чувствует, что ты не позволишь ей так обращаться с детьми. Она получит выговор, а возможно, ее даже лишат премии – те пятьсот рублей, добавленные к пенсии, иногда спасали ей жизнь. Она шумно сглатывает слюну. Класс с интересом наблюдает. Ты решаешь не отчитывать ее при всех и выходишь из кабинета, молча кивнув – не ей, но классу.
Глава шестая
Газеты
Каждое утро ты покупал газеты в киоске. Киоск находился неподалеку от нашего дома, на соседней улице. Туда можно было дойти по незаасфальтированной дороге мимо одноэтажных частных домов. Около ларька находилась единственная в районе церковь – она звонила колоколами, ею очень гордились и очень ее любили. В киоске работала женщина, которая гордилась тем, что ты к ней ходишь, она очень тебя любила. Мне даже казалось, что она флиртует с тобой. Но, знаешь, почему-то все женщины с тобой флиртовали – ты оказывал какое-то невероятно обаятельное влияние на всех женщин (по крайней мере, на тех, что встречались мне, когда я находилась рядом).
Ты покупал газету «Советская Россия» и читал ее. У нас весь дом был завален этой газетой, она торчала из каждого угла, доставалась в самые нужные – нежные – моменты: для того чтобы просушить на ней абрикосы, сорванные с дерева, растущего у нас во дворе; для заворачивания рыбы, которую ты привез с рыбалки, а потом высушил; для разжигания костров – благодаря им ты готовил шашлыки на майские праздники (несколько лет подряд стараюсь проводить майские праздники дома – никуда не выхожу, работаю, занимаюсь с учениками и пересматриваю фильмы эпохи оттепели; шашлыков – после тебя – не было, и вряд ли еще когда-нибудь будут). Газета была черно-белой – черной и белой – как твои детские фотографии, как фотографии твоих бабушек и дедушек, которые они брали с собой на фронт. Другие люди эти фотографии возвращали. Черно-белой – как мои любимые фильмы, снятые через двадцать лет после того, как закончилась война.
Знаешь, папа, прости меня, пожалуйста, но я на секунду подумала, что ничего из того, о чем я пишу, по-настоящему не существовало – ни тебя, ни меня, ни газеты «Советская Россия». Извиняюсь, потому что вбила в гугле название газеты – у нее появился сайт, она стала цветной. Больше газета не черно-белая. А начали ее выпускать – только представь – в 1956 году. Через три года после смерти Сталина. Мне кажется, я все, что только можно, отмеряю по марту 1953-го – месяцу и году смерти Сталина.
Помимо того что газета стала цветной – ничего не изменилось, ты будто бы и не умирал. Фотографии волгоградской «Родины-матери» и плакаты ко Дню труда. Сегодня восьмое мая 2023 года. Завтра важный день для нашей страны, важный для тебя, важный для меня. Газеты взрываются, как взрывались в 1945-м. Европейские – восьмого мая, советские – девятого.
Я не представляю, как бы ты жил, если бы новости читались не в шелестящей, мнущейся под порывами ветра газете, а в смартфоне – маленьком экранчике, куда они приходят каждую секунду. Можно проснуться и, лежа в кровати, только и делать, что читать новости, смотреть, как весь остальной мир живет без твоего участия. А ты здесь – греешься под одеялом, наблюдаешь события, о которых завтра никто и не вспомнит. После того как люди перестали мять в руках газету «Советская Россия», новости обесценились. Они редко кого-то удивляют, хотя иногда – шокируют и тревожат.
Вряд ли ты искал в газете «Советская Россия» плохие новости, скорее – пытался найти единомышленников, тех, кто говорит с тобой на одном языке.
Сегодня девятое мая 2023 года. Очередное девятое мая без тебя и без ветеранов, которых я застала в детстве, а ты никогда не видел парада без ветеранов, ты умер, зная, что им дарят сирень под мажорную музыку – «этот День Победы порохом пропах» – около Вечного огня, а потом они идут в свои крошечные квартирки с висящими на стенах коврами – молчать и выпивать.
В прошлом году я написала тебе скомканное письмо. Мы смотрели с моим будущим мужем «Июльский дождь» (хотя обычно девятого мая я смотрю «Летят журавли», но уже два года не могу заставить себя включить этот фильм, так мне плохо и стыдно – не знаю, перед кем – перед ними, снимавшими, перед собой, любившей, перед теми – пережившими и не дожившими). Пили вино. Он ушел спать, а я, рыдая, написала тебе то письмо, потом укрылась одеялом и дрожала – от бренности мира – как в стихотворении Давида Самойлова, которого я, кстати, никогда не любила, а он не любил Светлану Аллилуеву, влюбленную в него.
Сегодня все иначе. Мы сделали все, чтобы избежать лицемерных речей на параде, – не включали никаких уведомлений. Я проснулась поздно, позавтракала и поехала на педикюр. Старалась не наблюдать за людьми в метро и не смотреть на георгиевские ленточки на Чистых прудах. Скупо отвечала на поздравления мамы, на поздравления других людей не ответила вообще. Читала рефлексирующие, наполненные виной, тревогой, болью посты знакомых писателей и художников, листала восторженные сторис бывших одноклассников – они патриоты: рядят детей в военные костюмы и пилотки, продолжают выкладывать в соцсети фотографии дедов и прадедов. Возможно, это правильно, но это из другого мира, из другой реальности.
На педикюре включила музыку в наушниках – несколько раз прослушала «Враги сожгли родную хату» и – по кругу – «Майский вальс». После педикюра провела урок по Мандельштаму. Читали про «Голодный Старый Крым», который «как был при Врангеле – такой же виноватый». Ощущала боль в районе груди. Хотелось заплакать.
Созванивалась с другом, который эмигрировал в Болгарию. Говорили о стихотворении Исаковского, он тоже его ценит. Я рассказывала о том, как ты любил это стихотворение.
Ближе к ночи включили черно-белый
