— А ну-ко, попробуем взвеситься! — сказал Павел Петрович, ступив на мостик. Мостик даже не дрогнул.
Встал второй человек — тот же результат. Третий бок о бок с первыми двумя — и после этого коромысло даже не качнулось…
— Да-а, — задумчиво протянул Павел Петрович. — Тут надо грузовик ставить, тогда, возможно, почувствуется…
…К вечеру, на закате солнца, мы в деревне Полдневой.
В районе Полдневой — истоки знаменитой уральской красавицы реки Чусовой. Только не узнать ее здесь: тиха, смирна, ни скал — «бойцов», ни стремительных «переборов». Русло узкое, заиленное, невысокие берега густо поросли кустарником.
Деревню Полдневую можно смело назвать родиной старательства. По возрасту она старше Полевского и первоначально была построена как крепость. В старину тут старательствовали все от мала до велика. Не забыт этот промысел и сейчас. Полдневая за свою почти трехвековую историю дала стране немало благородного металла, драгоценных камней, других полезных ископаемых.
Старательство далеко не всегда вызывалось стремлением найти «фарт», разжиться. Чаще всего причина была куда более будничной и простой: «как есть нечего, так и пошел по огородам золото добывать» (Бажов). Такое положение сохранялось вплоть до октября семнадцатого года.
К нашему приезду в сельсовете собрались сплошь старатели: кто в прошлом, кто в настоящем. В подавляющем большинстве люди в годах, с бородами. Уселись с достоинством вокруг стола, сдвинулись поплотнее и выжидающе умолкли, поглядывая на Павла Петровича: с какого-де краю беседу начинать?
Разговор начался с хризолитов[5]. Близ Полдневой находились хризолитовые прииски, едва ли не единственные на Урале. Один из старателей, возрастом старше других, принялся рассказывать:
— Крадче[6] добывали. Запрещали хризолит-то искать. А все равно робили. Ночью робили, а днем в горах скрывались. Лесники нагонят, кричат: «Вон они» — и давай дуть! Изобьют до крови. Телеги, снасть изрубят. Почитай, все село пересидело в тюремке за хризолит.
— О долгой груде расскажи, — подсказывают сидящие.
— Что за «долгая груда»? — настораживается Павел Петрович.
Он сидит в центре живописной группы. Крепкие, здоровые, выдубленные на ветру лица; бороды — с проседью, чисто черные, рыжие («черемные»); выгоревшие на солнце волосы, подстриженные по старинке вскобку; глаза хитроватые, по которым ничего не прочтешь, в мелкой сетке беловатых морщинок, в глубине зрачков прячется природная сметка, практический ум; руки у всех заскорузлые, узловатые, точно корни столетних деревьев, в поры кожи въелась не смываемая ничем чернота. Павел Петрович среди них — как председатель этого необычного собрания. Знакомая книжечка-блокнот положена на стол и раскрыта на чистой странице. Рядом карандаш.
— «Долгая груда», — объясняет рассказчик, — это тридцать четыре человека решили друг за друга держаться, робить вместе, открыто, никого не бояться, — артелью. А нарядчики — с ружьями. Стрелили, одного ранили. Народ разбежался. Нарядчиков много, человек восемнадцать. Ну, цельная война у нас с ними получилась. Народ тоже стал постреливать ночами в избу, где нарядчики жили… Загораживались они железными листами. Ну, постреливали. Этим и выжили их.
Он умолкает, ожидая, когда карандаш перестанет двигаться по бумаге, глядит строго, понимающе.
— Что за нарядчики?
— От Хомутова. Государство ему место сдавало, а он платил ничтожно, и никто ему сдавать добытое не хотел. Ну, нарядчиков и держал. Чтоб, значит, кто не сдает, на его земле не робил.
— Кому же сдавали?
— Известно, частные скупщики во много раз больше платили.
— А как на сорта делились?
— Четыре сорта было. Хризолит первый сорт — крупный, чистый, зеленый. Второй сорт — мельче. Третий — зеленый, с трещинами. Четвертый — желтый.
— А сейчас, считаете, можно работать? Есть еще хризолиты-то, не все выбрали?
— Можно, можно работать. И зиму, и лето, — зашумели, заволновались вокруг, кивая согласно головами.
— Ну, зиму, правда, нельзя, — поправил основной рассказчик. — А можно работать, можно.
Собравшиеся, разогретые воспоминаниями, один за другим наперебой принялись рассказывать о том, как работали в старину… В старину? В сущности, все это было не столь уж давно, но — сколько воды утекло с тех пор!
Народу в сельсовете все прибывает. Около дверей столпилась молодежь. Пришли две молоденькие учительницы местной школы и через плечи других стараются рассмотреть Бажова.
Стемнело. Посредине стола поставили лампу-молнию. Неловкость, какая обычно бывает при встрече между незнакомыми людьми, незаметно прошла. Старики поддакивали один другому, вставляли свои замечания, поправляли, если кто-нибудь говорил не так.
Павел Петрович сидел, облокотившись на спинку стула, и время от времени — когда задавал очередной вопрос — вскидывал глаза на собеседника. Со стороны могло показаться, что он слушает плохо и нето погружен в свои мысли, нето дремлет. Но стоило замолчать очередному рассказчику, как немедленно следовал новый вопрос:
— На Иткуле теперь работают?
Или:
— А на Омутинке как?
И сейчас же вставлял сам:
— Ну, это один пропой был, а не работа.
Из этих реплик чувствовалось, как хорошо знает Павел Петрович тему беседы, здешние места. И это еще более оживляло разговор.
— Понемногу намывали?
— Всяко бывало. Иной раз на лапти только и заработаешь. Ну, подфартит, так сразу сапоги с набором.
— Пили, поди?
— Не без этого. Известно, в старо-то время все богатство промеж пальцев шло. Найдет старатель золотину, полные ведра вина принесет и поставит посередь майдана. Пей, кто хошь. Ну, и пропьет все. А потом, почитай, нагишом снова мыть идет.
— Тоскливо было подолгу в лесу жить?
— А это кому как. Есть у нас тут одно место, низменное такое. В лесу. Ничего место, сырое маленько только, долготинка, словом. Сдавна Веселым логом зовут…
— Веселым? Это — почему?
Полуопущенные веки поднялись, в глазах блеснул огонек любопытства, карандаш в маленькой руке настороженно замер, готовый неторопливо вновь двинуться по бумаге.
Следует пространное и довольно запутанное объяснение, почему лог называли веселым, «веселухиным», упоминаются какие-то немцы, приезжавшие в эти места и ни с чем уехавшие обратно, озорная девица, посводившая будто бы всех с ума, и т. д. Но Павел Петрович быстро уловил суть и не спеша набрасывает ее на бумаге.
Многое в этих рассказах уже утратило реальные очертания, тем более это возбуждает настойчивый, упорный интерес Павла Петровича, будит в нем новые мысли и предположения, воспламеняет воображение. В голове с выпуклым лбом идет напряженная творческая работа. Что видит в эту минуту мысленный взор Бажова, какие картины проносятся в его мозгу? Может быть, в глухой таежной чаще, где не ступала нога человека, пробирается, сворачивая упругие кольца, диковинный змей — полоз, оставляя за собой след — жилу чистого золота; бьет ногой чудесный козел Серебряное Копытце, рассыпая вокруг пригоршни ослепительных самоцветов-звезд; перекликаются в вышине летящие лебеди — друзья Ермака; бурая кошка бежит, прячась от людей в земле, а где уж и покажется, там ищи — будет «богатимое место», а над всем этим — образ простого русского человека, уральского мастера каменных и огневых дел, неутомимого труженика, владеющего самым большим сокровищем из всех сокровищ мира, знающего самое важное — «коренную тайность», которая даст всему народу самое дорогое — счастье.
Вымысел и действительность, сказка и быль — все сплелось воедино и все тянется к одному — к человеку. И разве не благородна после этого задача писателя — показать простой, и самоотверженный в своей простоте труд людей, живших до нас, приоткрыть завесу над прошлым, донести до сознания каждого человека, что могущество и слава Отечества создавались усилиями многих поколений неизвестных трудолюбов! Этой задаче посвятил себя П. П. Бажов.
— А вот, кто бы рассказал, как золото искали? — спрашивает он. — По каким приметам?
Тут случилось неожиданное. Беседа на минуту прервалась, произошла короткая заминка. Видимо, у стариков где-то в глубине сознания все еще жило по старой памяти опасение, привитое веками подневольной тяжкой доли, как бы не выдать своей тайны, своих испытанных, выработанных поколениями горщиков и известных лишь сравнительно узкому кругу людей приемов поиска благородного металла, своих немудрых, но крайне существенных «примет».
Однако они тут же, видно, вспомнили, что время теперь не то и человек, приехавший к ним, не тот, какие наезжали прежде, «при старом режиме», что таиться не к чему и даже, более того, нехорошо, — и беседа возобновилась с прежней готовностью и заинтересованностью с обеих сторон.
