Ступеньки, покрытые металлической сеткой-высечкой, казались бесконечными. Хожень грелся, шум шоссе пропадал, за спинами сгущался туман. Когда они достигли земли, единорог встряхнулся и уверенно побежал по дорожке, вымощенной тротуарными плитами. Когда он скрылся в зарослях, Димитос оглянулся на скрытое туманом шоссе, спросил:
— Может быть, прогуляемся вдоль дороги, попробуем поискать заставу?
Хожень нагрелся еще сильнее. Нити истлели, бусины и куриные божки упали и раскатились в стороны. Димитос выронил плетеный круг, услышал протестующее ржание единорога и согласился:
— Ладно, пойдем, куда вели.
— Как скажешь.
Дмитрий переложил из руки в руку компактный чемоданчик.
— А это что? — полюбопытствовал Димитос.
— Винтовка, с которой я из дома ушел. «Винторез». Мосинка лучше, но не бросать же оружие. Вдруг пригодится.
— Понятно.
Под разговор они углубились в заросли. Почти сразу стало ясно, что это не лес, а заброшенный парк — мощеные дорожки, деревья, которым когда-то придавали форму, заросшие сорняками клумбы, пустующие постаменты для статуй. Им пришлось продираться сквозь заросли хмеля, оплетавшие деревья и фонари, перегораживающие проходы жгучими гирляндами. Когда они, наконец-таки, добрались до широкой площади, Димитос взглянул на огромную мраморную лестницу, вгрызающуюся в гору, на гигантскую статую на вершине, и сообщил:
— Добрались точно по хоженю. Это и есть парк Славы. А это — лестница Богов. Удивительное запустение. Хотя, Чур же говорил, что кругом странности. Может быть, сюда тоже перекрыли дорогу, и мы добрались чудом.
— Богато, — пробормотал Дима, рассматривая скульптуры на широких парапетах.
— Парк — свадебный подарок Дивны, второй жены Ярого, — объяснил Димитос. — С годами нрав бога войны смягчился, пиры и славословие стали милее битв и охот. Дивна расстаралась, идеей парка подтолкнула его к помолвке, а потом затеяла грандиозную стройку, привлекая богов и боженят.
— Ты в этом всём врубаешь, — утвердительно сказал Дима. — Свадьбы, парки… я не могу разобраться. Дед Чур силён, это факт. Заржина тоже… тираннозавра в бараний рог согнет и пойдет дальше, угощая яблочками: «Покушайте, дети». А вот всё остальное покрыто мраком. Стёжка эта… что за история с псами, я так и не понял. Или слышал что-то, или придумал. В голове уже всё смешалось.
— Я тебе расскажу, — пообещал Димитос. — У нас наставник в школе обожал пересказывать всякие сплетни о богах, деликатно именуя это уроками альтернативной истории. Только давай сначала подойдем к лестнице. С ней что-то неладно. Этот мрамор должен звучать, а я не слышу даже шепотка. Вон, единорог уже до ступеней добежал. Догоним?
— Там какие-то нитки, — Дима смотрел на лестницу, словно отыскивал цель. — Нитки на статуях, на вазах для цветов. И в вазах не цветы, а клубки и нитки. Надо поближе глянуть.
Глава 4. Димитос. Песок времени
Единорог топтался возле лестницы в компании терзая. Маруш пинался, просился на землю, но Димитос не спускал его с рук. Ему все больше не нравилось происходящее — парк Славы не мог быть настолько безжизненным. Фальшивка, шутка Кромки? Нет, скорее, чья-то злая волшба.
— Нити, — сказал он Диме, когда они подошли ближе. — Это не просто нитки, не шерстяная пряжа. Чур носил связавшую нас нить на запястье. Эти — такие же.
Они вертели головами, оценивая сотканную сеть, коконы, из которых проглядывали части статуй — где-то рука, где-то нога, где-то макушка.
— Это Тропник, — Димитос указал на плотный нитяной саркофаг. — Его статуя в начале лестницы. От боженят — к богам третьего круга, чем дальше — тем выше. Жива и Дивна рядом с постаментом статуи Ярого. Вон он, на вершине, на жеребце, со стаей псов. Видишь? Камень-постамент не прост, с кровавой историей. Его вывезли из отнорка, где он служил ложем для жертвоприношений. Дивна решила, что лучшего пьедестала не найти, и велела затащить его на гору. Он скатывался трижды, кроша лестницу, вминая в почву тягловых животных и рабочих. Говорят, что Жива просила Дивну отменить приказ, и это подстегнуло Ярого — тот пообещал Дивне свадьбу, если камень затащат на гору.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Вы с дедом обсуждали, что там то ли что-то сшили, то ли распороли. Платье, стремя…
— Кто же правду скажет? — пожал плечами Димитос. — В магических школах, на уроках истории, говорят, что Стёжка распорола свадебное платье Живы. Не знаю, стал ли бы Ярый таить зло несколько веков. Натравил бы собак сразу. Он — бог войны. Ему несвойственна отсроченная месть.
— А они?.. Ах ты ж, блин!
Дмитрий обернулся, нахмурился. Димитос повернул голову и обмер. Она не могла подойти неслышно! Не могла, если бы шла по дорожке!
Стёжка-Дорожка опиралась на клюку, смотрела единственным глазом из-под набрякшего века. Молчала. И от этого молчания, помноженного на безжизненность парка, по спине побежали мурашки.
— Бабуль, может, чем помочь? — мирно спросил Дима. — Жратвы особо нет, мы налегке сорвались. Но если сделать что-то надо, ты скажи.
В сказках разных народов добрый молодец, помогавший сидевшей на пеньке старушке, обычно получал в награду что-нибудь хорошее. Позже Димитосу объяснили, что это адаптированные варианты. Ярый обеспокоился тем, что изначальные сказания бросают тень на его матушку Сырую Землю, и рассказывать правду категорически запретил.
Черепашка Чура заволновалась, выбралась из рюкзака, тяжело шлепнулась на пучок травы между плитами, поковыляла к Стёжке-Дорожке. Та брезгливо оттолкнула ее клюкой, заговорила — голос был неожиданно молодым и звучным:
— И те правы, и те. Распорола я платье. Но не Жива об этом просила. Сам Ярый. Ему воли хотелось, опротивело нытьё о ценности каждого зайчишки и травинки. Чура он Живе оставлять не собирался, говорил — испортит пацана. Ошибся. Первенец его поумнее многих вырос. Рушил мои планы. А с нитями как: кусок испортят — перевязывай заново.
— А какие у вас планы, госпожа? — осторожно отступая к лестнице, спросил Димитос. Маруш съежился в комочек, спрятал мордочку в сгиб локтя. Испугался Стёжки.
— Вернуть, как было, — спокойно ответила Стёжка-Дорожка. — Для себя. Остальные меня не волнуют. Я рада, что вы сюда дошли. Вы сможете. Остальные не смогли даже дойти — очень много времени было потрачено зря, очень много нитей истлело.
Клюка снова оттолкнула настырную черепашку. Раздался гулкий звук — это лопнул канат, протянутый от статуи к цветочной вазе. Посыпалась земля, корни, черепа мелких животных. Терзай с единорогом разбежались в разные стороны.
Парк изменился. Ожила и застонала земля, позабывшая о смене сезонов. Заголосили ступени, их жалобы перекрыли крики статуй: глухие, несущиеся из-под нитяных кляпов, дребезжащие и громкие — сверху, от старших богов. Содрогнулись дорожки, трубный рев и топот копыт возвестил о приходе того, чьим именем Димитос поклялся творить добро, заговаривая камень на благо оборотней и людей. Туры и волы добежали до лестницы, начали крошить парапет. Косматый великан Матти подоспел им на помощь, разорвал кокон, сковывающий Тропника. Свечан Лютый, злой, как тысяча голодных львов, подгонял свою свиту окриками.
Стёжка-Дорожка отступила в сторону, а Диму и Димитоса зацепило сивой шубой, приморозило разбивающимися сосульками. Димитос, готовый забежать на край света от воплей камня, прижал к себе сына и присоединился к свите своего бога — пошел след в след, теряя разум и волю.
Свечан начал подниматься по крошеву мертвеющего камня. Матти и туры с волами освобождали статуи. Какие-то разбивали, какие-то сбрасывали на склон. Пощадили Тропника, Тальника и Живинку, а статую Барханы растоптали с особым усердием.
— За что? — спросила сверху статуя Живы. — Что она тебе сделала, Свечан? Почему ты помогаешь Стёжке? Остановись! Опомнись!
— Где ты была со своими проповедями, когда он, — Свечан указал на Ярого, — охотился в моем родном мире? Где была Бархана, когда я молил о песке, чтобы посыпать заледеневшую дорогу и вывести мой народ? Кто из вас хоть раз задумался, откуда у меня власть над зимним камнем? Вам было плевать? Или вы думали, что я утратил память, как прочие боженята? Нет, я ее сохранил. Просто никому об этом не рассказывал. Не рассказывал, как пытался согреть замерзающих зверей, как укрывал от сосулек детенышей, пока по небу носилась и хохотала охотничья свора. Они ушли, когда нас почти не осталось. Пришли, увидев мерцание свечей, шутки ради обрушили ледники, перебили сотни оборотней и умчались, оставив на прощанье тучи, разразившиеся ледяным дождем. А сотню лет спустя, когда я вошел в Чертоги, меня никто не узнал. Никто не спросил, откуда я взялся, потому что никто не помнил о побоище.
