прощай,
Да скорее приезжай.
А то скучно тут сидеть.
Друг на друга все глядеть.
Твоя Лидка-улитка — в носу нитка!
А вот и ответ отца, который он прислал в стихах из Милана[46] в 1909 году:
Моей милой говорушке,
Моей маленькой Лидушке
Написать давно хотел
Я стишки… да не успел.
То одно, а то другое —
Всевозможное такое —
Все мешало написать,
А сейчас — пора начать!
Слушай же, моя царица,
Распрекрасная девица,
Да смотри уж, не зевай.
Рот не очень разевай,
А то вдруг против закона
В рот тебе влетит ворона.
Так, вот так! Чтоб не соврать.
Дней тому четыре-пять
С моим Джан Фухай китайцем[47]
Да еще с бульдожкой-зайцем[48].
Бросив Ниццу, бросив Канн.
Мы приехали в Милан.
Здесь теперь живем, гуляем,
«Звезды на небе считаем»,
А за утренним, за чаем
Нашу Лидку вспоминаем
И все думаем: «Мой Бог,
Как далек ее чертог!»
Даже Булька, когда лает.
Так и тоже вспоминает:
«Лидка, Лидка! Гав, гав, гав»! —
Теребит он мне рукав.
Я же Бульке отвечаю:
«Гав, гав, гав (собакой лаю),
Погоди, дурак отпетый,
Погоди, придет вот лето.
Запоет когда кукушка
Так тогда моя Лидушка
На деревне будет жить
Там ты будешь ей служить»
Он посмотрит, повздыхает
Да ушами помахает,
И как будто этот знак
Говорит в нем: «Так, так, так.»
Так вот видишь, моя детка,
Как вздыхаем мы нередко
О тебе и о других,
О ребятках дорогих.
Ну, а ты как там? Здорова?
Напиши нам два-три слова.
Я ж тебя мою милую
И ласкаю и целую
Миллион сто тысяч раз.
Твой папулька-контрабас!
Об A. M. Горьком{49}
Я помню Алексея Максимовича с детства. Помню, как смущалась, когда он смотрел на меня внимательно и чуть-чуть насмешливо, а глаза его были добрые-предобрые Но почему-то я конфузилась и старалась тут же исчезнуть, а теперь жалею — почему же исчезала… И так, урывками, встречала Алексея Максимовича, когда он приходил к нам.
Однако уже значительно позже, в начале двадцатых годов, мне выпало счастье близко «заново» познакомиться с Алексеем Максимовичем, и воспоминания о проведенных вместе днях навсегда останутся у меня в памяти — не только как о большом знаменитом писателе, но и о большом Человеке, с большой буквы.
Было это в Германии, началась наша дружба в Берлине. Моя личная жизнь, вернее мое замужество, сложилось неудачно — я развелась с мужем[49]. В Германии я оказалась совершенно одна и, конечно, льнула к семье Алексея Максимовича — самым близким мне людям. Сын Алексея Максимовича — Макс[50] был моим сверстником, другом детских лет. Его жена — Надежда Алексеевна, по прозвищу Тимоша[51] (так уж назвал ее Горький) — подругой юности моей. А когда я сказала ему…{50}
…Учились мы, как сказал Пушкин, «чему-нибудь и как-нибудь». Об атоме я имела представление смутное и уже давно забытое. Алексей Максимович мне объяснил сущность атома, силу и энергию его и последствия этой силы, если ученым удастся эту энергию освободить. Помню, как он сказал:
— Если это случится, а это обязательно случится, ибо над этим ученые работают весьма серьезно (при этом, взяв спичку и как-то держа ее между пальцами, он щелкнул ими, и спичка отлетела далеко), на спичке улетишь в Америку!
* * *
В гости приезжало много всякого народа — знатного и незнатного, приезжала и молодежь. Алексей Максимович всегда встречал всех радушно По утрам он обычно уходил к себе наверх работать[52], и шуметь в это время не дозволялось. Тогда все уходили на пляж или разбредались кто куда. Собирались в столовой, когда подавался чай.
Алексей Максимович любил людей, но если кого-то из приезжавших недолюбливал (такое случалось), то сидел за столом молча, смотрел в никуда равнодушными глазами и барабанил пальцами по столу. Это была его манера выражать недовольство. Я это заметила, да и все домашние тоже знали. Однако Алексей Максимович никогда не был груб, и я никогда не слышала, чтобы он повысил голос. Вообще он не был шумлив, но все-таки однажды он прикрикнул.
Как-то после ужина мы с одной подружкой решили пойти купаться в море. Ночь была теплая, пронзительно лунная и тихая. Балтийское море вообще бурностью не отличается, а тут оно было как-то особенно спокойно и неподвижно, как лужа.
Мы обе хорошо плавали и поплыли далеко, наслаждаясь красотой. Даже горизонта за лунным сиянием не было видно. И вдруг слышим с берега оклик:
— Где вы? Плыть обратно!
— Давай, — говорю, — делать вид, что не слышим. Но тут же услышали приказ:
— Немедленно назад, мерзавки!
Мы молча повернули обратно.
— Ой, — говорю, — влети-и-ит!
И влетело!
Алексей Максимович стоял по щиколотку в воде. Не услышав никакого ответа ни на первый оклик, ни на второй он не на шутку испугался. Рассердился и на нас, и на свой собственный испуг — обиделся!
— Домой! — приказал он.
Мы поплелись домой сконфуженные и с «поджатыми хвостами». Алексей Максимович шел сзади и ворчал:
— Тоже придумали! Просто дуры какие-то…
Переодевшись, пошли пить чай со всеми. Алексей Максимович, всегда с нами ласковый и приветливый, на этот раз смотрел не ласково, как-то через нас и… барабанил пальцами по столу. «Барабанит, — думаю, — значит плохо!» Но заметив наш пришибленный вид и унылые физиономии (наверное ужасно смешные), он очень скоро сменил гнев на милость, и эпизод этот был вскоре им забыт. Но — не мною! Я и сейчас все это вижу, как будто это было вчера.
* * *
Охотно расскажу вам[53], как все случилось с той песенкой, которую я передала Надежде Алексеевне (Пешковой) и которая написана рукой Алексея Максимовича. Я бережно ее хранила с 1922 г. и вот привезла ее в Москву в 1968 г. семье Алексея Максимовича, так как считала, что это должно принадлежать им, или музею Горького.
Летом 22-го года я была приглашена Алексеем Максимовичем и его семьей провести отдых с ними на даче в Герингсдорфе. Мы были
