На площадке, однако, стало что-то меняться. За отбитым в сторону мячом никто больше не побежал. Но что любопытно, те, кто сидел на скамейке, продолжали там оставаться, словно рядом и не корчился в предсмертных судорогах человек, который еще минуту назад делил с ними эту самую скамейку.
Я на какое-то время потерял из виду Солдатенка. Во всяком случае, на воротах его уже не было. Нет, этого сукина сына упустить нельзя, слишком большой к нему счет. Я искал в толпе его круглую стриженую голову, рысью хищную морду с редкой порослью вместо усов. Достань он меня в Пыталове, то, не сомневаюсь, содрал бы семь шкур.
Я посмотрел в сторону моря, где по-прежнему, захлебываясь грохотом, выделывали свои бессмысленные выкрутасы водные мотоциклы. Я мельком отметил синюю шапочку, перемещающуюся в каскадах воды. Но и увидел, как в сторону моря кто-то побежал, размахивая руками. Это и был Солдатенок. Он, видимо, вспомнив про свои обязанности телохранителя, понял, что все катится куда-то в тартарары. Пуля достала его у самой кромки воды. По инерции сделав еще два шага, он рухнул лицом в зеленую жижицу.
Вверх побежали несколько молодых сильных парней — видимо, хотели укрыться на спасательной станции.
Первого, который находился ближе к лестнице, я вел в прицеле несколько секунд, и когда его маленькое загорелое ухо, обрамленное выстриженной каемкой, появилось в перекрестье прицела, нажал на курок. Парень, словно споткнувшись, сунулся лицом в выщербленный край опорной стенки. Бежавшие за ним замерли на месте, и только один из них приблизился к лежащему и перевернул его вверх лицом. И, увидев его, тоже стал озираться, почувствовал опасность, однако не знал, откуда она исходит. Он побежал назад к воде и, как Солдатенок, простерев руки к морю, начал взывать к своему шефу. Но музыка и рев мотоциклов делали свое дело. Точку в его тщетном крике поставила пуля…
На площадке началась бешеная суета. Будто стадо овечек подверглось внезапному нападению волчьей стаи.
…Вдруг привиделась меловая, высохшая до трещин дорога и ползущие по ней змеи. Их было столько, что создавалось впечатление, будто вся земля превратилась в нечто осклизлое, неуловимое по форме. И море казалось уже не морем, а стоячей рекой, по которой тоже что-то угрожающе надвигалось. Грохочущий огненно-красный кентавр. И я почувствовал несказанную усладу, когда синяя его голова появилась в оптике. Но кентавр перемещался так шустро, уходя из перекрестья, что с трудом удавалось вновь и вновь его засекать.
Я нащупывал уязвимое место — им оказался сорокалитровый бак с бензином. Дизайнеры были на высоте: мотоцикл ярко выделялся и легко просматривался через оптический прицел. Раз, два, три — три пули, двадцать семь граммов свинца полетели и вонзились в красное подбрюшье мотоцикла. Над водой поднялось смелое и яркое пламя. Я видел отпавшее от агрегата тело Заварзина. Упав в воду, он хотел под ней спрятаться, но не было уже сил на это. В последний момент прицел показал его лицо: искривленное судорогой, покрытое копотью и странными пузырями… Ревущий мотоцикл, двигаясь по инерции, не пощадил сброшенного седока и проутюжил его вместе с горящей водой. Через несколько мгновений там, где предавался забавам этот странный кентавр — человекоагрегат, — остались синие факелочки, напоминающие зажженные свечи…
Я сменил обойму и протер пальцем стекло. И когда вновь посмотрел в тот сектор смерти, увидел лицо Рэма. Он шел вдоль воды с большим разноцветным мячом в руках и полотенцем через плечо. Я выстрелил и попал ему в лоб. Но за этим упавшим Заварзиным находился еще один — удалялся в сторону Дзинтари, и я узнал его по затылку. Я снова выстрелил… И вдруг почувствовал, как из глаз моих что-то полилось. Как будто из них потекли красные потоки, а я, чтобы их приостановить, крепко зажмурил глаза и закрылся рукой. Но потоки превратились в водопад — красный, горячий, как камни на крымском берегу… Я тряхнул головой, и все стало на место. Передо мной по-прежнему расстилалось море — кроткое, уставшее от жары животное…
В глазах рябило от искорок, которые отражали лежащие под ногами гильзы. Я взял винчестер за его горячую плоть и позволил себе сентиментальность — как малого ребенка, обнял и поднес к губам. После прощания вместе с магазинами запеленал его в чехол для удочек. С винчестером я спустился вниз и, подержав его мгновение на вытянутых руках, опустил винтовку в щель — между опалубкой и стеной. Было слышно, как он глухо обо что-то стукнулся.
Прощай, друг…
В наступившей тишине над пляжем без помех летел голос Шуфутинского: «Надоело нам волыны маслом мазать день-деньской, отпусти, маманя, сына, сын сегодня холостой…»
Ушел с прокатного пункта я так же свободно, как и пришел. Путь лежал на станцию, чтобы оттуда добраться на электричке до Риги, до своего убежища. Там меня ждали мои «летучие мыши», боксики, усыпанные крысиными катышками, и две тротиловые шашки. Вставлю в них взрыватели вместе с бикфордовым шнуром и лягу с ними в обнимку на заплесневелый матрац, буду лежать и перебирать отрывочные мысли о жизни. Потом достану из кармана зажигалку, поднесу огонь к бикфордову шнуру. Конец мой должен быть точно такой же, как вся нескладная, дурная жизнь…
Я направился по аллее, где еще вовсю цвели липы, и подошел к мороженщице. Хотелось пить, губы от сухости во рту горели, словно ошпаренные. Однако в кармане не было ни гроша, и я, постояв возле лотка. пошел дальше.
Когда поравнялся с газетным киоском, с разных сторон ко мне кинулись люди и, повиснув на плечах, сложив надвое, защелкнули на запястьях наручники. Ноги и руки отяжелели, стали свинцовыми. Значит, планам моим не суждено сбыться. И как ни странно, я почувствовал необыкновенное облегчение, это ощущение было дороже глотка воды, которого я так жаждал и тогда, после боя у белой дороги, и минуту назад…
Я обвел взглядом ближайшее пространство и ничего, кроме людей в камуфляже и с автоматами, не увидел. А со стороны моря несся голос все того же певца: «Гуляют мальчики, все в пиджачках, нага-наганчики у них в руках, рубашки белые — сплошной крахмал, а жизнь горелая, один обман…»
— Пошли, — сказал я ментам, и это, как тогда казалось, было последними словами, произнесенными мною в этом мире.
Эпилог
Уже после приговора следователь прокуратуры передал мне две общие тетради с записями Стрелка и рассказал о дальнейшей его судьбе.
Ему было предъявлено несколько обвинений, главное — умышленное убийство тринадцати человек. Девять из них входили в банду Заварзина, остальные — случайные прохожие.
Выжил только один Солдатенок, который и был на суде главным свидетелем и, вместе с тем, обвиняемым в ряде преступлений.
Сам Стрелок от какого-либо контакта со следствием и судом отказался. Отказался и от адвоката, нанятого санитаркой пансионата «Дружба». Во время следствия был абсолютно безучастен и не проронил ни слова. Вернее, почти ни слова.
Только когда Солдатенок показал, что Заварзин постоянно встречался с Велтой Краузе и что «скорее всего у них были интимные отношения», Стрелок не сдержался. Он вскочил со скамьи и, вцепившись в прутья решетки, крикнул: «Врешь, сучара, не было этого!» И опять — ни слова. Даже тогда, когда показания давала жена Заварзина. Слушая ее, Стрелок побледнел и впервые за долгие месяцы глаза его зажглись неподдельным интересом. Заварзина по-женски эмоционально рассказала суду об отношениях Рэма с Велтой.
Простая история: три года они находились в сожительстве, он ревновал ее к каждому столбу, что в конце концов и привело к «разводу». Дом, который он якобы у нее вымогал, был лишь зацепкой, поводом для притязаний на Краузе.
Шесть месяцев Стрелок сидел в одиночке, не проявляя ни малейшего интереса к своей судьбе. Дважды его направляли в стационар на психиатрическую экспертизу. В первый раз признали психически неуравновешенным, с синдромом раздвоения личности. Вторично, уже перед самым судом, вывод врачей был однозначным — вменяем, хотя и с незначительными психическими отклонениями. Во всяком случае, настолько здоров, чтобы применить к нему исключительную меру наказания.
Следствие, не без помощи Сухарева, сделало небольшое «открытие». Оказывается, криминальная полиция долго и безуспешно искала подходы к Заварзину, но никаких более или менее весомых доказательств его преступной деятельности (кроме оперативных разработок) предъявить не могла. И когда в поле зрения появился Стрелок, полицейские отнюдь не мешали их разборке.
Правда, не предвидели они столь «эффектного» финала… Сам не сознавая того, Стрелок стал карающим мечом правосудия и сделал то, что долго не удавалось всей системе правоохранительных органов.
В одну из ночей за ним пришли, чтобы отвести в расстрельную камеру (теперь исполнение смертного приговора производится в Латвии, а не как раньше, в питерских Крестах).
