Словно почуяв мою насмешку, Митя выпятил губу: "Петруша все сделал за всех - первый революционер, наш первенец, урод!" - "Первый?" - я переспросила, еще не понимая. "Великий", - он ответил иронично и машинально, как отмахнулся. Теперь я поняла. "Он попробовал, а эти, твои, подчинились охотно, не стали прекословить. Уж они-то должны были - анафеме!" - он поднял руку, как замахнулся. Рука опустилась бессильно. Тогда я еще не знала - чем ответить. "Вот и теперь... Отвратительно", - ничего, кроме злобы, не горело в его глазах. "Это - не в сундуках, - мне показалось, что-то совпадает с моим, с моим отвращением, - есть такие стеклянные банки - в них". Он был пьян, я говорила не для него - для себя. "Я теперь пьян, почему - в банках?" - он вникал с трудом. Дальше мне не хотелось. "Как это ты говорил, какая - нафта?" - я отводила разговор. Теперь я жалела, что зашла далеко. "Какая? Какой. Ты, правда, не знаешь? Ах, да, в вашем экономическом учат считать... цифры, а надо - читать, буквы, хотя, нет - не надо. Таких, как ты - церковных - все одно не просветить. Томас Манн, "Волшебная гора", глупости, считайте дальше, пишите ваши цифры". Он говорил зло и решительно, но я не слушала: я смотрела на его плечи. Они стали слабыми и опущенными. "Это надо прочитать, пожалуйста, иначе..." - он смотрел беззащитно, как будто, прочитав, я сделала бы это для него. Я передернула плечами. "Так, хватит", - я сжала его руку и вывела. Отец Глеб снимал с полки книгу. Он стоял и вертел в руке, словно не решался раскрыть. "Все, замолчи", - прерывая Митю на полуслове, я решительно вырвала руку.
"Что это?" - подойдя к отцу Глебу, я встала рядом. "Что?" - он переспросил испуганно, словно, приблизившись, я застала его врасплох. Не объясняя, я протянула руку. "Настольная книга священнослужителя. Том I". Темно-синий матовый переплет. На средней полке тома стояли рядом, все восемь, в едином строю. Этим приобретением муж особенно гордился. "Настольную книгу" выпустили ничтожным тиражом. "Очень хорошие, я люблю, читаю и перечитываю время от времени". - "Ты? - отец Глеб переспросил изумленно: - Зачем?" - "Ну, не знаю, - я растерялась, - чтобы лучше понимать. В церкви во время службы не всегда понимаешь дословно. С голоса - трудно, иногда бывает проще глазами". Краем уха я слышала пустую танцевальную болтовню. "Дословно и не обязательно. Достаточно сопереживать, проникнуться общим смыслом. Разум - плохой помощник: сказано, будьте как дети", - он повторил упрямо и рассеянно, словно, к чему-то прислушиваясь, заговаривал сам себя. Косящий взгляд обходил меня стороной. "Мы - не дети. Взрослое дитя - идиот", - я отрезала зло. Не отвечая, он вынул из моей руки и вернул на полку.
"Мне нужно поговорить с тобой", - голос был тихим и робким, едва слышным сквозь танцевальный шум. Отвлекаясь от разговора, я обернулась. Митя стоял за моим плечом. Глаза отца Глеба уперлись в пол. Совладав, он отвернулся к окну. "Сейчас приду", - я кивнула Мите. Он пошел к выходу, и, медля, я внимательно глядела вслед. От двери, неожиданно обернувшись, словно не полагаясь на мое слово, Митя двинулся обратно. Все были заняты своим, ни один из них не смотрел на меня, а потому никто не мог заметить, как, вернувшись, Дмитрий вложил в мою руку. Я раскрыла вечером, когда разошлись: маленький, свернутый в квадратик, вырванный из блокнота, на котором торопливым карандашом, мелкими буквами - мне пришлось поднести к лицу: "Пожалуйста, позвони мне". И номер телефона. Я училась в экономическом, поэтому и запомнила, механически, как привыкла запоминать любые цифровые значения.
ВЕРХ, НИЗ И ЗЕМЛЯ
От первого - грубого разговора, никак не смягчавшегося торопливой и мелко написанной просьбой, до второго, двоедушного, в котором Митя не принимал участия, прошло довольно много времени, в продолжение которого я отгоняла мысль о записке. Начало я прослушала. Что-то о Комитете защиты мира, о добровольно-обязательных взносах, которые церковь должна делать, - деньги тянут, а храмы восстанавливать не разрешают, муж говорил с возмущением. "Ты прямо как папаша - об алиментах!" - "Что?" - он переспросил, растерявшись. "Ну, государство - вроде матери-одиночки: деньги из церкви тянет, а воспитывать дитятку не дает". Они посмеялись и покивали, и я спросила, много ли денег у церкви. Они снова покивали. "А - правда, про отца Богдана, золотые ручки?" - я продолжила ехидно. "Ну, это - ерунда, бабьи сплетни", - муж отмахнулся и, видя недоумение отца Глеба, неохотно пояснил: мать репетиторствует, он мотнул головой презрительно, учит его дочек, она говорит, живут богато - некуда деньги девать, отец Богдан закатил ремонт - хрущевка, потолки два сорок, но - лепнина, мебель, дверные ручки позолотил... Отец Глеб рассмеялся: "С этого станется! Интересно, в сортире совмещенном тоже ручки золотом? Русская народная сказочка - "Сортир - золотые ручки!"" Засмеявшись вслед, я обещала разузнать.
"Золотом, золотом, чем нелепее, тем верят лучше, - муж не смеялся. - Хотя нет, помнишь, та история с митрополитом Николаем, во время войны с Кореей?" С воодушевлением он заговорил о давней истории, когда на конгрессе Комитета защиты мира митрополит понес несусветную чушь о зверствах американцев, чем нелепее, тем лучше. Так он рассчитал, ни за что не поверят: скальпы, младенцы на солдатских штыках, бактериологическое оружие... Конечно, иностранцы не поверили, а ГБ не придраться - как с первой полосы. "Вот и вам надо так, с владыкой, совмещать половчее..." - отец Глеб перешел к актуальным афганским делам. "Кстати, о совмещении, - муж не пожелал слушать, но продолжил тему по касательной: - Сегодня вечером наш уполномоченный молился в алтаре. Я видел сам - стоит и крестится, думал, никто его не видит..." - "Или - наоборот", - я поднялась и вышла. Проходя мимо стеллажей, я взглянула украдкой. Какая-то странная мысль коснулась меня. На кухне смеялись.
Прикрыв дверь, я подошла к своей полке. Бахромчатые книги глядели на меня доверчиво, в их лицах сияло не порушенное достоинство: стоящие на этой полке были живыми. Едва касаясь, я гладила переплеты: нельзя, чтобы они слышали про совмещение. Так я подумала и усмехнулась, но с упорством, защищающим душу, снова повторила про себя: живые. Рядом с ними я чувствовала себя взрослой. "С чего бы это?" - сев в кресло, я задумалась. "Эти книги пришли оттуда, здесь они оказались случайно, если бы не стечение обстоятельств - им самим нашу границу не перейти. Все, живущие здесь, в сравнении с ними - хитрецы. Это и есть - взрослые". Теперь я думала о них, как о детях: если услышат о словесных хитростях, о том, чтобы говорить одно, а думать другое, так, как умеем мы (рука уполномоченного гебешника складывалась в троеперстие), они переймут, и тогда из давнего, не порушенного языка, не похожего на наш - то грубый, то двоедушный, - вытечет вон все его сияние. Глупая мысль о том, что ямать-одиночка, мешала сосредоточиться. Два разговора - грубый и двоедушный - в этой мысли соединялись в одно. Сидя в кресле, я приложила руку к животу, словно, глядя на светлые книги, стоящие ровным рядом, чувствовала себя женщиной, которой предстояло родить. Прежние мысли о настоящих детях оборачивались ненастоящими. Настоящие, они рождались теперь. Я думала о том, что в шутке о матери-одиночке нет глупости. Она была умной, словно теперь, вопреки грубому разговору, все зависело от моего решения, и перед этим решением я стояла одна. О моих бахромчатых книгах я думала, как о здоровых детях, которые рождались и росли в другом мире, далеко отстоящем от нашего: наше уродство, переданное с потоками пролитой крови, обошло их стороной. "Женщина спасается деторождением..." - теперь я понимала и принимала. Они родились далеко, дальше, чем я могла дотянуться, но все-таки они здесь - самые первые из них. Они пришли из другого мира, недостижимого и эфемерного, по крайней мере для меня. Муж уезжает и возвращается, взад-вперед пересекает границу, но это - это ровно ничего не меняет - Женева, Париж: хитрые и двоедушные выдумки. На самом деле этого нет. Другой мир: туда и обратно клиническая смерть. Случается время от времени, с некоторыми, но по-настоящему уехать туда - значит, исчезнуть для этого мира: умереть.
Два разных мира, несовместимых и неслиянных: все, что приходит оттуда, не может становиться нашим как ни в чем ни бывало. Здесь, в нашем мире, оно рождается заново, а значит, и мои бахромчатые книги: являясь сюда, они должны будут заново родиться. Странным образом, словно именно я стояла на грани, разделяющей оба мира, я чувствовала их во чреве: нерожденные младенцы, они слушали моими ушами. Нельзя, чтобы слышали дурное. Темная мысль о материнстве летела вперед. Рано или поздно они вырастут и уйдут от меня, - не вполне прозревая будущее, это я знала наверное, но знала и другое: от меня одной зависело, какими они уйдут. "Ничего, одна, так одна, выращу..." Другие книги смотрели на меня настороженно, но за них, разрезанных фабричным способом, я не бралась отвечать. Выходя, я осторожно прикрыла дверь, словно выходила из будущей детской.
Дни шли чередом, и моя привычка заглядывать в бахромчатые книги, разрезанные моими руками, укоренилась. Прислушиваясь к их голосам, я, не то спасаясь от мыслей об одиноком материнстве, не то сама возвращаясь в детство, видела мир как будто заново - отрывочным и не совмещенным. Привычный смысл, открытый в известной последовательности слов и мыслей, отвращал меня. Хватая через край, я сторонилась любого - явленного прежде - смысла. "Когда они все родятся для нашего мира, их смысл изменится: под влиянием нашего, опороченного, он станет другим..." Теперь я проводила много времени за странным занятием, цель которого пока что не могла себе объяснить: вынув фразу из контекста, я принималась обдумывать ее так и этак, нимало не заботясь о том, чтобы в мыслях своих воссоздать ее в том смысловом окружении, в котором она - под авторским пером - рождалась на свет. Сначала я называла это занятие игрой.
