– Это что еще за грехи?
– Смолоду нагрешил. Одного на сторону свалил, а пятеро при мне.
– Ну, это ты брось… Главное, нос не вешать. – Полковник поднял розовый колпачок коньяка: – За непотопляемый прудковский броненосец и его славного шкипера Федора Фомича Кузькина!..
18
Однажды хмурым июньским днем к прудковской пристани причалил катер. Забрав пассажиров, капитан сказал Фомичу:
– Вот тебе буксирный трос. Зачаливай свою пристань и руби концы… Приказано доставить твой сундук на участок.
– Это как понимать? – растерянно спросил Фомич.
– Как хочешь, так и понимай. – Капитан был стар и неразговорчив.
– По причине ремонта или как? – допытывался Фомич. – Может, ликвидация?
– В конторе скажут.
Весь путь до Раскидухи Живой метался по своей пристани, как заяц по островку, отрезанный половодьем. В голову лезли всякие тревожные мысли насчет ликвидации, но он гнал их, цеплялся за ремонт… «Да что я, в самом деле, ремонта испугался? Ну, постою недельки две на участке, проконопачусь… Только и делов. А может, и новый дебаркадер дадут? Теперь техника вон как в гору пошла. У меня ж не дебаркадер – и впрямь сундук старый. Одной воды из него выливаешь ведер сто за день. Я что, насос-камерон?»
Вспомнил Живой, как еще прошлой осенью писал в контору заявление, чтобы починили дебаркадер либо матроса еще назначили, «потому как одному отбоя от воды нет, а семью свою держать на откачке задаром не имеем полного права…». Садок Парфентьевич ответил коротко: «Просмолим». Но не прошло и месяца с весны, как дебаркадер снова потек.
«Поди, совесть сказалась у них. Комиссия осмотрит, а там, глядишь, Дуню проведу к себе матросом. И заживем…»
Напоследок Фомич написал карандашом на тетрадном листе новое заявление насчет ремонта. Может, пригодится?
В контору вошел он вроде бы успокоенный.
– Меня что, в ремонт определили? – спросил он рыжую диспетчершу.
– Заместитель по кадрам все вам объяснит, – ответила она уклончиво.
– Это кто ж такой? Владимир Валерианович?
– Нового прислали. Он в кабинете Садока Парфентьевича.
Из диспетчерской дверь вела в кабинет начальника.
– Ну-ка я спрошу! – Фомич взялся за дверную ручку.
– Погодите! – строго сказала диспетчерша. – Что, не слышите? Он же занят.
Из кабинета доносились голоса. Дверь была тонкая, фанерная. Живой подался ухом к филенке, прислушался.
– Я вам говорю – план выполнять надо, план! Интересы государства! А вы мне про детей да про варево… – раздраженно произносил вроде бы знакомый голос.
Другой звучал глухо, просительно:
– А семьи наши в чем виноватые?
– Да кто вас просил с собой их брать? Здесь что, производство или детский сад? А! Колхоз?
Знакомый голос, знакомый голос! Живой даже на дверь слегка надавил, но она предательски скрипнула.
– Товарищ Кузькин, ступайте на берег. – Диспетчерша встала и выпроводила Фомича за дверь. – Когда надо – позовем.
Делать нечего. Живой вышел на берег.
Неподалеку от конторского дебаркадера стояли две большие деревянные баржи. Возле барж сидели две бабы в фуфайках да мужик, небритый, седой, в резиновых сапогах и брезентовой куртке. «Видать, матросы с баржи», – сообразил Фомич.
– Вы чего, как цыгане, расположились? – спросил он, подсаживаясь к мужику и вынимая кисет.
– Да уволили… Без предупреждениев, – ответил матрос, закуривая Фомичовой махорки.
– Как так?
– Да вот так… – Матрос длинно выругался. – Начальник новый появился.
– А Садок Парфентьевич?
– В отпуск ушел. Остался за него заместитель по кадрам. Нового прислали… Такая щетина, что не говорит, не смотрит.
– Вот оно что! – Фомич теперь понял, почему его в кабинет не пустили. – До порядку, видать, охочий. Меня тоже вот с места сорвал. Пристань моя чем-то не понравилась. Во-он она стоит! – Фомич кивнул на свой дебаркадер, причаленный к берегу. – Из Прудков сняли.
– Ликвидируют?
– Ну, этот номер у них не пройдет. Мы тоже законы знаем. – Фомич сплюнул в воду. – А вы откуда?
– Из-под Елатьмы.
– Дальние!
– Не говори. Мы дрова на барках возили. А тут на Петлявке камень где-то не успели вывезти. План, что ли, не выполняют. Он и задержал наши баржи. «Выгружайся!» – «Как так?» – «А вот так. За камнем пойдут ваши баржи». – «А мы?» – «Неделю посидите на берегу. Ничего с вами не случится». Вот и сидим. И домой ехать – за сто верст киселя хлебать. И тут несладко. Ребятишки…
– Да, этот храбрец, видать, из выдвиженцев, – сказал Фомич. – Я к нему было сунулся – и на порог не пустил. Через дверь поговорили… В нашем районе был один такой. Сапог сапогом, а войдешь к нему в кабинет – и не глядит. Сам, паразит, сидит, а тебя стоять заставляет. А все почему? Потому как академию под порогом кончал. Вот и этот заместитель по кадрам, видать, такой же академик…
Матрос толкнул Фомича локтем в бок. Фомич обернулся и застыл. Перед ним стоял в синем кителе, в фуражке с крабом Мотяков. По тому, что был он в сопровождении Владимира Валериановича и дюжего парня в резиновых сапогах и в фуфайке, – видать, второго матроса с баржи, – Живой сразу догадался, что новый заместитель по кадрам и есть не кто иной, как сам Мотяков.
Он не крикнул на Фомича, не обругал его – только повел ноздрями, как бы принюхиваясь, и ушел, так ничего не сказав.
– Ну, теперь он сядет на тебя верхом, – сказал матрос в брезентовой куртке.
Фомич только плюнул и кинул окурок в Прокошу…
С тяжелым сердцем шел он теперь в контору. Мотяков на этот раз не заставил его ждать за дверями. Он кивнул Фомичу на стул у стены, сам прошелся несколько раз по кабинету, знакомо заложив руки в карманы. Наконец сел за стол и еще долго смотрел на Живого, будто впервые видел его.
– Я хочу, чтобы вы нас правильно поняли, товарищ Кузькин, – сказал он, миролюбиво и очень даже любезно глядя на Фомича. – В Прудки ваш дебаркадер не пойдет.
– А куда же он пойдет? – У Живого в момент взмокла вся спина.
– На Петлявку, в Высокое. Будет стоять там под общежитие грузчиков. Отправляйтесь завтра же.
– А в Прудки кто пойдет?
– В Прудках пристань сокращаем в целях экономии.
– А пассажиры как же?
– Там пассажиров-то два человека в день. Один убыток.
– Вон вы как рассуждаете! А ежели на Север двух человек посылают? Им и самолеты дают, и шиколату с мармеладом на цельный год. А наши чем хуже их?
– Ты мне политграмоту не читай, враз и навсегда… У нас план – сократить две пристани. Экономия. Понял?
– На двух шкиперах много не сэкономишь.
– По нашему участку – да. А по всей стране? Сколько таких участков? Может, сто тысяч? Вот и подсчитай.
– Насчет остальных я не знаю. Только мне в Высокое никак нельзя итить. Я весь оклад там проем. А чего семье пошлю?
– Не хотите – увольняйтесь.
Живой вдруг вспомнил про заявление насчет ремонта, вынул из бокового кармана, в бумажнике хранилось.
– Поскольку дебаркадер мой худой, вода натекает за ночь по самые копани, в Высокое мне итить одному никак нельзя. Там семьи у меня нет, которая помогала бы отливать воду. Либо матроса мне назначайте, либо жену мою матросом проводите. Прошу не отказать в просьбе. – Живой положил заявление на стол перед Мотяковым.
Тот прочел и пронзительно уставился на Живого:
– Ты с кем это думал, один?
– Один.
– Вот и поезжай один в Высокое. И не дури.
– Не могу… Дебаркадер течет. По самые копани вода. Идите посмотрите.
– Ты ее нарочно напустил.
– Я вас не понимаю. Как так нарочно? Поясните! Вы человек при должности.
– Я знаю. Я все знаю, враз и навсегда! – Мотяков погрозил пальцем. – Выводишь на берег и заливаешь воду.
– Это как же? Через борт ведрами? – Живой иронически глядел на Мотякова.
Тот понял, что хватил через край, но продолжал напирать:
– А по-всякому… Ты мастер отлынивать от работы. Я тебя знаю.
– Ага! – Живой мотнул головой. – Есть такая притча о гулящей свекрови и честной снохе. Свекровь подгуливала в молодости и не верила снохе, что та мужу верность соблюдает. И сына учила: ты побей ее, может, откроется. Так и вы.
– Поговори у меня! – Мотяков не так сильно, как бывало в рике, но все же ладонью прихлопнул по столу. – Захочешь работать, сам качать будешь.
– Я вам что, камерон? У меня на руке вон только два пальца. Я инвалид войны. Давайте мне матроса!
– Да пойми, голова два уха! Сокращение у нас. Либо иди в Высокое, либо увольняйся, враз и навсегда.
Вышел Фомич от Мотякова как во хмелю, аж в сторону шибало. Зашел в ларек.
– Валя, дай-ка мне поллитру перцовочки.
– Ты чего нос повесил, дядя Федя?
– Небось повесишь… – Фомич только рукой махнул. – Вся жизнь моя к закату пошла…
Возле ларька встретил его небритый матрос в брезентовой куртке.
– Ну, что он тебе сказал?
– В Высокое посылает. А мне жить на два дома никак нельзя. Всего четыреста восемьдесят пять рублей. Чего их делить? Ну и беда свалилась… – Фомич сокрушенно качал головой.
