Мы не сможем объяснить это противоречие, не разобравшись в том, как Канарис тогда вообще понимал политические проблемы. С детства он проявлял жгучий интерес к внешнеполитическим вопросам. Деликатная игра европейской политики равновесия сил занимала его, когда он был морским офицером, так же, как шахматные ходы царской России и Великобритании на Ближнем и Среднем Востоке или политика перетягивания каната между британскими и североамериканскими интересами в Мексике, которую он наблюдал непосредственно накануне Первой мировой войны. Вопросы же внутренней политики, социальной политики и все, что было с этим связано, оставалось, напротив, за пределами его непосредственного поля зрения. В родительском доме, как уже писалось, мало интересовались политикой. В кайзеровском флоте беседы о внутренней политике среди офицеров были не приняты. Как армия, так и морской флот должны были по возможности дальше держаться от борьбы политических мнений. Революция и борьба в 1918–1919 гг. внутри страны изменили ситуацию, однако на Канариса они не слишком повлияли. Только в одном отношении они оставили свой след: глубокая неприязнь к коммунизму, недоверие к большевистской России остались в нем навсегда. При этом многочисленные контакты с политиками самых различных направлений в период его службы в конногвардейской стрелковой дивизии в Берлине, во время его миссии в Веймаре и позднее при Носке не увеличили его уважение к парламентам и парламентариям. Они также не пробудили в нем особого желания глубже заняться внутриполитическими проблемами.
Одним словом, Канарис никогда в жизни не был убежденным демократом. Он не был убежден в несомненном превосходстве и приемлемости демократической формы государственного устройства. В своей точке зрения на практико-политические проблемы он был исключительно гуманным человеком. (Ведь и его сопротивление Гитлеру было не столько следствием политических размышлений, сколько отвращения к жестокостям и правонарушениям системы.) Он восхищался британской парламентской системой из-за духа свободы в ее учреждениях, а также из-за ее гибкости и приспособляемости. Он видел в ней синтез демократических и аристократических элементов, родившийся из векового опыта и традиций. Однако он очень сомневался в том, можно ли такую систему перенести на другие страны, народы и отношения.
Например, у Канариса были серьезные опасения относительно пути, по которому грозила пойти парламентская система в большинстве западноевропейских стран, особенно во Франции и Испании, перед началом гражданской войны. Он воспринимал правительства народного фронта в обоих государствах с глубоким недоверием. Уже в середине тридцатых годов он не питал никаких иллюзий относительно коммунистических партий этих стран, в которых он видел не что иное, как всецело зависящие от Москвы и от политиков в Кремле секции Коминтерна. Он считал, что буржуазные традиции Франции достаточно сильны, чтобы, по крайней мере, на ближайшее будущее предотвратить полную большевизацию страны, однако в отношении Испании он был настроен гораздо более скептично. Канарис знал и любил Испанию. Он рассматривал происходящее там как чисто человеческий феномен без идеологических шор. Когда он оглядывался на прошлое, то ему казалось, что несмотря на все теневые стороны режима Примо де Ривера стране и народу было принесено больше пользы, чем при республиканских правительствах, которые затем последовали. Крупные административные успехи Салазара в соседней Португалии после десятилетий парламентской разрухи казались ему лишним доказательством того, что на иберийском полуострове, по меньшей мере сейчас, еще не существует политических и социальных предпосылок для демократической системы и что в иной политической и духовной атмосфере Юго-Западной Европы авторитарные режимы не обязательно должны иметь такие недостатки, как системы Сталина или Гитлера. (Он и позже считал, что Муссолини без влияния и примера Гитлера пошел бы совершенно по другому пути.) Его особенно настораживало в испанской политике то, что там все указывало на возрастающее влияние Москвы. Традиционные группы левых радикалов, анархисты и синдикалисты уступали свою роль в пользу коммунистической партии, получавшей идеологическую, пропагандистскую и финансовую поддержку из Москвы. Если бы это продолжалось и дальше, то, по мнению Канариса, существовала бы опасность создания на юго-западе Европы большевистского государства, зависящего от Кремля; это создало бы опасность для Франции и всех стран, расположенных между советской Россией и советской Испанией, а также для всего ибероамериканского мира.
Развитие событий в республиканской Испании вскоре после начала гражданской войны, похоже, подтверждало предположения Канариса. Очень скоро вооруженные организации левых ускользнули из-под контроля правительства народного фронта. Умеренные элементы внутри республиканских партий были обречены на безвластие. Влияние большевиков ощущалось все более отчетливо. Убийство заложников из высших и средних слоев населения, особенно же в верных церкви кругах католиков, позволяли провести параллели с большевистской революцией в России настолько четкие, что даже в кругах Западной Европы, сочувствовавших республиканской Испании, высказывалась резкая критика.
Но уже в начале гражданской войны Канарис, как говорилось, относился к правительству народного фронта в Испании с недоверием и неприятием. С другой стороны, он испытывал личные симпатии к Франко. Все его друзья, с которыми он познакомился в прежние годы во время своего многократного пребывания в Испании, были в лагере каудильо или в любом случае состояли в оппозиции к народному фронту. Канарис с самого начала был довольно высокого мнения о генерале Франко и до конца остался верен этому мнению.
Канарис ценил не только солдатское суждение Франко, который умел трезво и без иллюзий видеть военную ситуацию как во время гражданской войны, так и позже во время мирового конфликта. Даже тогда, когда в Германии и в других странах было модным представлять каудильо ограниченным и незначительным, Канарис считал Франко государственным деятелем достаточно большого масштаба. Но прежде всего тот был ему симпатичен как человек. Канарис ценил в нем его чувство достоинства, а также его неприятие внешней показухи. Ему нравилось природное остроумие Франко, граничащее с крестьянской хитростью[10], а также его умение оценивать факты. Когда другие нелестно сравнивали Франко с Санчо Панса, то Канарис указывал на то, что именно Санчо Панса является олицетворением благоразумного испанца и что в любом случае в трудные тридцатые годы Испания наверняка не должна была бы ставить во главе государства Дон Кихота, если она не хочет быть раздавлена в борьбе со сверхъестественными силами.
Однако направляющим мотивом в действиях Канариса в период гражданской войны в Испании было все же стремление перехватить большевизм на его пути в Юго-Западную Европу. Один из его многолетних сотрудников, может быть, несколько преувеличенно грубоватыми, но отражающими суть дела словами дает такое объяснение. Тот факт, что Канарис боролся с коричневым большевизмом дома, не могло ему помешать выступать против красного большевизма повсюду, где он мог стать опасным.
Насколько известно, Канарис никогда не распространялся насчет того, когда он впервые встретил Франко. То, что оба могли встретиться уже во время первого пребывания Канариса в Мадриде в 1916–1917 гг., возможно, но маловероятно и не подтверждается знакомыми времен «мадридского тыла». Однако можно предположить, что Канарис лично знал Франко уже до начала гражданской войны. Возможно, он встретил его в тот период, когда Франко в середине тридцатых годов исполнял обязанности начальника генерального штаба. В то время руководитель католической партии, Гил Роблес, возглавлял военное министерство. Все указывает на то, что оба мужчины знали друг друга, когда поздним летом 1936 г. Франко из-за воздушной транспортировки в Испанию своих войск, находящихся в Марокко, прощупывал почву в Германии. Двое немецких торговцев по имени Бернгардт и Лангенхейм, жившие в Тетуане, приехали по поручению Франко в Берлин и вели переговоры сначала с генералом Вильбергом в министерстве авиации Германии. Геринг был поставлен в известность, но вначале отнесся к просьбе Франко холодно. Хотя он был заинтересован в продаже немецких самолетов за валюту, и возможность испытывать новые виды самолетов в условиях, приближенных к войне, казалась ему заманчивой, но шансы военного мятежа в Испании казались ему слишком сомнительными, чтобы он был готов активно участвовать в деле.
Примерно в то же время у Канариса появились два испанца, которые приехали через Париж, чтобы попросить его поддержать устремления Франко. В противоположность Герингу Канарис воспринял это дело не с точки зрения получения валюты или испытания военной техники, а в политическом аспекте, описанном ранее. Так как он из объяснения обоих испанцев понял, что извне были предприняты усилия для поддержки военного мятежа, Канарис счел целесообразным договориться со своим итальянским коллегой, в то время полковником Роаттой. Он полетел в Рим. Между обоими начальниками разведок существовали дружеские отношения, хотя, по крайней мере со стороны Канариса, дружба сочеталась с осторожностью. После обсуждения вопроса со своими военачальниками и личного доклада Муссолини в присутствии Чиано Роатта смог заверить Канариса, что Италия весьма заинтересована в оказании помощи Франко.
