Костырев выводит двигатели на взлетный режим. Посадочные и рулежные фары выхватывают впереди отливающую слюдой чуть прикатанную ВПП. Начинаем разбег. Стоя за спиной Межевых, невольно крепче вцепляюсь в переборки, красные пятна огня мелькнули и скрылись за машиной, белое полотно полосы разматывается все быстрее, словно мы спешим догнать убегающую от нас темноту. Машину начинает тащить вниз, но летчики двигателями и рулем поворота удерживают ее в нужном положении.
«Учись, — мысленно шепчу себе, — учись, в следующий раз этот цирковой номер придется выполнять уже и тебе».
Костырев энергичным движением штурвала «на себя» отрывает «лыжонок» от снега, скорость нарастает, любая неровность полосы передается на корпус Ил-14, и тут командир мягко, чуть заметно, помогает самолету оторваться от ВПП. Удары стихают — мы в воздухе.
На высоте пятьдесят метров Межевых одну за другой выключает фары, перед нами разворачивается подсвеченная сверху пепельно-серебристым сиянием величественная картина залива Алашеева. Вмороженные в лед спят огромные айсберги, резкой ломаной черной, вертикальной какой-то лентой выплывает под правое крыло барьер — мы ложимся на курс. Впереди — две тысячи двести километров неизвестности, идти придется не по прямой, а вдоль береговой черты.
— Командир, — окликает Костырева Бойко, — Корнилов желает счастливого полета. Будут на связи.
— Скажи «спасибо». Я не уверен, что они нас долго смогут слышать.
На борту устанавливается привычная жизнь, как будто хозяева вернулись откуда-то домой и им предстоит долгий вечер, с той лишь небольшой разницей, что они будут отдыхать, а мы — работать. Миньков оглядывается на меня, я с надеждой смотрю на него, но он отрицательно качает головой: «Попей пока чайку». С Борисом Алексеевичем у нас установились отношения любимого учителя и хорошего ученика. Когда он на борту, у меня появляется чувство надежности и кажется, что с нами ничего плохого произойти не может. Я понимаю, что это чувство обманчиво, что он такой же смертный человек, как и все мы, и бывают в небе обстоятельства сильнее самого лучшего летчика, но...
Иду в грузовую кабину, где Веня Жилкинский уже колдует над ужином. Есть не хочется, выпиваю чашку чая и забиваюсь под теплый бок гидробака. Пока машина не прогрелась, здесь самое уютное место в фюзеляже, да и другим не мешаешь. Убаюкивающе ровно гудят двигатели, за иллюминатором сплошная чернота, думать ни о чем не хочется. Я даже смирился с весьма близким соседством взрывчатки и незаметно задремываю.
Просыпаюсь от того, что кто-то осторожно трясет меня за плечо. Открываю глаза: Миньков.
— Жень, — улыбается он, — ты не сердись, что разбудил. Я вдруг подумал, что ты обидишься, если я тебе порулить не дам.
— Конечно, обижусь, — улыбаюсь я в ответ. Сна, как не бывало. — Спасибо, что дали передремнуть.
— Лететь долго. Если устанешь, позови. Сменю.
— Хорошо, — отвечаю я, а сам думаю: «Нет уж, дудки. Чтобы я добровольно штурвал оставил?! Не дождетесь».
Занимаю свое привычное место, набрасываю на правое плечо летную куртку — от бокового стекла и от борта тянет холодом, подгоняю кресло по росту. Готов. Докладываю об этом командиру, и Костырев, улыбнувшись мне, демонстративно поднимает вверх обе руки — Ил-14 в моем распоряжении. Радостный холодок пробегает по спине, отзывается приятным покалыванием в кончиках пальцев — я никак не научусь спокойно брать управление машиной на себя. Я еще не знаю, что пройдет четверть века, я освою все ступени профессиональной и служебной лестниц, которые доступны полярному летчику в Антарктиде, но никогда так и не смогу равнодушно вступать в диалог с Ил-14 и никогда не избавлюсь от этого холодка радости, пробегающего по спине.
Фосфоресцирующий, мерцающий свет от приборной доски действует успокаивающе, но это обманчивый покой. Чем дальше мы уходим от «Молодежной», чем глубже погружаемся в океан мертвящей морозной пустоты, где вместо дна — ложе из ледников, тем острее я ощущаю наше одиночество. Перевожу взгляд вверх. Первая мысль: «Так не бывает...» То, что начинается сразу за остеклением пилотской кабины, — это не ночь, это — Вселенная, которая растворила небосвод, опустилась на Антарктиду и теперь окутывает собой наш Ил-14. Ощущение, будто висишь над пропастью на тоненькой ниточке и всей кожей осязаешь пустоту этого воздушного океана.
На темно-синем, почти черном, бархате со всей чистотой и прозрачностью бриллиантов сияют звезды. Бездна космоса над нами, перед нами, но эта фантастическая красота не греет душу. «Чернота ночи в Антарктиде совсем другая, чем в Арктике, — думаю я. — Там она ярче, веселее — то северное сияние полыхнет во все небо и ты летишь, как в каком-то сказочном мире, то поселок или городок россыпью огней поприветствует тебя... И потом, ты знаешь, что в любой момент можешь выйти на связь — тебя услышит не Диксон — так Хатанга или Чокурдах, или Амдерма. В Арктике — ночь живая.
В Антарктиде ночь — мертвая...»
Я теперь почти физически ощущаю, как справа давит на меня самим своим присутствием ледяной панцирь диаметром в тысячи километров, вдоль которого нам еще идти и идти до «Мирного». Да что я? Под его тяжестью прогнулась земная кора... Доворачиваю машину чуть вправо, ближе к барьеру. Что-то отталкивает меня от него, от этой морозной безжизненной пустыни, в которой, кажется, воплощена вся глубина, вся пустота ада, имя которому — Ничто.
Ночь начинает подгнивать. Впереди белесыми островками на фоне бархата Вселенной выплывают облака. Окликаю штурмана:
— Юра, видишь?
— Вижу. Поднимись над ними.
— Пiдемо до Юпитера?
— Пiдемо-пiдемо, — отвечает мне также по-украински Серегин. — Пiднiмайся...
Эта шутка прилетела с нами из Арктики. Флагштурман Полярной авиации Леонид Павлович Маяцкий немало усилий приложил к тому, чтобы штурманы и пилоты экипажей умели вести аэронавигацию по звездам, по картам звездного неба. Их всегда возили с собой — красивые такие, на планшетках. Но для того, чтобы правильно ими пользоваться, штурману нужно держать эту карту над головой. Если смотреть на нее сверху вниз, получишь зеркальное изображение звездного неба, все стороны света сойдут со своих мест.
В экипаже Ментора Давыдовича Агабекова штурманом был Михаил Селиверстович Таран. И вот однажды, когда они летели из Хатанги в Норильск, попали в мощную облачность. Пришлось подниматься над ней и ориентироваться по звездам — в 60-е годы радионавигационная аппаратура еще работала ненадежно. Определились с направлением по карте звездного неба, штурман указал курс. Летят, летят, уже должна быть Волочанка, а ее все нет и нет. Командир — к Тарану:
