Тогда они решили бежать порознь, и им удалось ускользнуть в спасительной темноте скоро наступившего вечера. Потом, в родном кочевье, родной отец признал, что юный Сеид превзошел его самого. Я нахожу, что нравы здешних туркмен гораздо лучше тех, которые я видел на берегу».
Караван насчитывал семнадцать верблюдов; большая их часть принадлежала родне Сеида, которая, пользуясь такой оказией, решила в Хиве закупить хлеба. Верблюды были связаны один с другим и тянулись длинной цепочкой. На передовом ехала курдская женщина Фатима, полонянка, двенадцать лет кочевавшая с туркменами. Будучи наложницей в доме отца Сеида, она взбунтовалась и потребовала, чтобы ее продали в Хиву, где ей, возможно, повезет в жизни больше. Свои настойчивые просьбы курдянка подкрепила попыткой броситься в колодец, при этом она кричала, что за нее мертвую туркмены не получат ни гроша. Теперь Фатиму везли на продажу. Вернее, это она днем и ночью вела караван без сна и почти без пищи. На привалах в ее обязанность входило пасти и спутывать верблюдов, печь лепешки в горячей золе. Спать ей не давали караванщики, не упускавшие случая поразвлечься с рабыней. В своем дневнике Муравьев заметил: «Что сия женщина перенесла дорогой, почти невероятно!»
Постепенно к каравану Сеида присоединялись туркмены из других кочевий, и в том числе караван Геким-Али-бая, недруга Сеида. Натянутые отношения между участниками общего каравана заставляли капитан держаться постоянно начеку. Свою стоянку капитан устраивал на некотором удалении от общей, раскладывая тюки «вроде равелина» и всегда держа оружие в готовности. Он опасался Геким-Али-бая, и не напрасно, тот за ним явно присматривал и проведал, что капитан ведет записи. По каравану пошел слух, что Муравьев вовсе не таможенник, а разведчик, но капитан, умело интригуя, очень скоро перессорил между собой караванщиков, прибегавших к нему как к третейскому судье, роль которого ему досталась после того, как он поразил их своею мудростью. Во время ночевки в степи случилось лунное затмение; суеверные караванщики напугались, а капитан успокоил их и даже прочитал целую лекцию о движении небесных светил. Его слушатели ничего не поняли, но испытали восторг перед его познаниями, как это часто бывает с людьми темными, которые тем более уважают личность рассказчика, чем менее понимают смысл рассказа. «Ты точно посланник, а не шпион, сказали они мне, – записал в своем дневнике капитан. – Видно, что ты человек избранный, которому известно не только то, что делается на земле, но даже и то, что происходит на небесах».
Странствуя с караваном по степи и горам, капитан видел немало любопытного. На их пути попадались древние кладбища с монументами, выточенными из ракушечника, колодцы по 40 локтей глубины, выложенные камнем, следы строений, полуразрушенных, но некогда мощных, объяснить происхождение которых никто из туркмен не мог. О них ничего не знали даже самые древние старики. Слишком давно были вырыты колодцы, построены стены и установлены монументы.
Через день пути они встретили большой, в тысячу верблюдов, караван, шедший из Хивы. Вели его туркмены из племени игдыров. Муравьев ехал в туркменской одежде, и те несколько слов по-туркменски, которые были ему известны, дополняли маскировку; для посторонних он был Мурадбеком из рода Джафар-бая – это избавляло от лишних вопросов. Но в этот раз избежать вопросов не удалось; встреченные караванщики распознали русских и стали спрашивать: кто такие, куда едут? Люди Сеида отвечали: «Это наши русские, беглые из Хивы. Мы поймали их на берегу, теперь везем обратно».
Пожелав друг другу доброго пути, два каравана разошлись. Сеид и его караванщики перевели дух: за жизнь посланника они отвечали перед русскими своими головами и жизнью близких, оставшихся в прибрежных селениях, а погибни хоть один игдыр, это было бы началом туркменской междоусобицы; радость же Муравьева и его спутников объяснять совершенно излишне.
Люди из повстречавшегося им на следующий день каравана, также шедшего из Хивы, рассказали, что хан положил новую пошлину для туркмен – по одному тилли (4 рубля серебром) с каждого верблюда в караване. Когда туркмены воспротивились этому, хан приказал задерживать караваны в Ак-Сарае, куда решил прибыть лично, чтобы переговорить с туркменскими старшинами, выслушать их просьбы и принять подарки. По слухам, хан уже выехал из Хивы в Ак-Сарай.
После ночевки караван, с которым шли русские, разделился – от этого места дороги расходились, ведя в разные места Хивинского ханства, где можно было закупить хлеба. Тяжелейший переход был, в сущности, завершен. Капитан вымотался, так как в отличие от туркмен не умел спать, сидя на верблюде; несколько раз задремав, он едва не упал на землю. Ночные же стоянки были коротки и тревожны – спать приходилось вполглаза, сжимая штуцер, изготовленный к стрельбе, во всякое время будучи готовым к появлению визитеров то ли из степи, то ли от соседнего костра. Вся одежда его пропылилась и пропахла потом, дрянная вода из колодцев в степи надоела, наконец, радовало то, что пришли они в места, населенные людьми.
Эту страну опутывали водопроводные каналы, на их берегах стояли селения. Земля была тщательно возделана и засажена полезными культурами, всюду были разбиты плодовые сады. Муравьева поразил вкус огромных, более полуаршина, дынь и сладких арбузов и винограда, он признался, что вкуснее этих плодов и фруктов не пробовал. Также отметил капитан, что у хивинцев сильно развито скотоводство: много рогатого скота, необыкновенной величины бараны, но особенно ему понравились кони. «Лошади в Хиве отличные, – писал он, – но говорят, того еще лучше те, которых приводят туркмены с Артека и Гюргена. То, что они выносят, неимоверно: когда туркмены идут на грабеж-“баранту” в Персию, то случается, более недели ездят по сотне с лишком верст в сутки в безводных степях и пустынях. Кони их бывают по четыре дня без воды и пищи другой не имеют, кроме как нескольких пригоршней зерна джюгана, напоминающего кукурузу, запас которого везут на тех же лошадях».
Оставшийся в одиночестве отряд Сеида пошел далее и остановился на ночевку самостоятельным лагерем. Люди держались настороженно, так как в этих местах случались ночные нападения разбойников, но беда пришла утром и не от людей. На рассвете солнце оказалось затянуто каким-то странным туманом, который вскоре обернулся песчаной бурей, накрывшей лагерь. «Мигом наши глаза, уши, рты наполнились песком, который сек лицо жесточее всякой ледяной метели, – писал капитан. – Верблюды отворачивали морды, и песчаный туман был так плотен, что не видно было предметов находящихся совсем близко. Сквозь эту бурю караван шел 10 верст, к месту стоянки, намеченной Сеидом. Это были кибитки туркмен-иомудов из рода Куджук-татар, из племени Кырык, старшиной которого был Атаниас-Мерген».
Этот старшина понравился капитану более других туркмен, превзойдя в его глазах даже Киата. Атаниас-Мерген со своим кочевьем давно переселился во владения хивинских ханов и считался состоящим на хивинской службе. Раз в неделю он ездил на поклон к хану, а в случае нужды выводил воинов своего кочевья в поход под его знаменами. Атаниас-Мерген приказал зарезать самого лучшего барана и приготовить плов для гостей, а Муравьева пригласил к себе в кибитку.
За трапезой он рассказал капитану, что все его уловки с маскировкой были напрасны и весть о том, что с побережья в Хиву пробирается русский посланник, достигла ханского дворца еще несколько дней назад. Поэтому он отсоветовал посылать в Хиву Петровича, чтобы тот известил о прибытии посланника, а рекомендовал ехать в город самому и, как тут принято, во дворе ханского дворца объявить себя. Сомневаясь в пользе таких наставлений, Муравьев, видя, что даны они от чистого сердца, сердечно благодарил своего гостеприимного хозяина.
Утром, отменно отдохнув, караван тронулся далее, и еще через сутки они дошли до селения, в котором жили родственники Сеида. То, что открылось взору Муравьева по дороге, совершенно поразило его: «Я видел возрастающую обработанное^ земли, поля с богатейшими жатвами поражали противоположностью всего того, что я видел за эти дни прежде. Едва ли в самой Германии видел я такое тщание в обрабатывании полей, как в Хиве. Все дома были обведены каналами, над которыми были наведены мостики. Я ехал мимо прекрасных лужаек, между плодовыми деревьями, множество птиц увеселяли меня своим пением. Глиняные дома и кибитки, рассыпанные по этим местам, представляли весьма приятное зрелище. Я спросил у проводников своих: зачем вы сами не обрабатываете землю, или если их земля не столь плодородна, то почему они не переселяются в Хиву? “Посол, – отвечали они мне с достоинством, – мы господа, а они наши работники. Они боятся хана своего, а мы, кроме Аллаха, не боимся никого!” Тем не менее туркмен в этих краях живет много. Они ловчее в обращении и одеты много лучше тех, которых я знал прежде. По пути, совсем рядом с домом родственника Сеида, нам встретилась туркменская свадьба. Разряженная красавица ехала на большом верблюде, покрытом шелковыми попонами».
