Я всегда осуждал тех моих соотечественников, которые подрезают свои живые изгороди в виде пирамид, кубов, шпилей и многих других ни с чем не сообразных фигур, и, увидев, что то же самое проделывается в великолепном Версальском парке, я смутился. Но вскоре понял, что в этом есть свой мудрый смысл. Здесь думают об общем впечатлении. Мы уродуем полдюжины чахлых деревцев, придавая им неестественные формы, во дворике величиной со столовую, – и, само собой, вид получается нелепый. А здесь берут двести тысяч могучих лесных великанов, располагают их в два ряда, не позволяют ни листику, ни веточке появиться на стволе ниже чем в шести футах над землей; выше шести футов начинаются ветки, – постепенно становясь все длиннее, они наконец смыкаются в вышине, образуя безупречный лиственный свод. Изгиб этой арки математически точен и производит очень приятное впечатление. Здесь деревьям придают пятьдесят различных форм, что создает живописное разнообразие. Деревья в каждой аллее подстрижены по-своему, и поэтому глаз не утомляется скучным однообразием. На этом я оборву свой рассказ, и пусть другие решают, каким способом здесь достигают того, чтобы величавые деревья в бесконечных колоннадах были все одной толщины (примерно фут и две трети); чтобы все они были совершенно одинаковой высоты; чтобы они росли так часто; как здесь добиваются того, чтобы от каждого дерева в точно определенном месте ответвлялся один мощный сук, образующий главную часть свода; и каким образом все это поддерживается в том же состоянии, как изящество и симметрия сохраняются из месяца в месяц, из года в год, – ибо я сам пытался разрешить эту загадку, но не смог.
Мы прошли по огромному залу со скульптурами и по ста пятидесяти картинным галереям Версаля и поняли, что посещать подобные места бессмысленно, если только в вашем распоряжении нет целого года. Все картины изображают батальные сцены, и только одно маленькое полотно среди этого множества не посвящено великим победам французского оружия. Мы бродили и по Большому и по Малому Трианону, этим памятникам королевского мотовства, чья история столь грустна, – ведь они полны реликвий, оставшихся от Наполеона I, трех покойных королей и трех королев. Все они по очереди спали на этой пышной кровати, но теперь на ней не спит никто. В большой столовой мы видели стол, за которым Людовик XIV и его любовница мадам Ментенон, а после них Людовик XV и маркиза Помпадур обедали, раздевшись донага; им никто не прислуживал – стол стоял на люке и, когда надо было сменить блюда, опускался в нижнее помещение. В одной из комнат Малого Трианона мебель сохраняется в том же виде, как ее оставила бедная Мария-Антуанетта, когда чернь ворвалась во дворец и увезла ее и короля в Париж, откуда им не суждено было вернуться. Неподалеку в конюшнях стоят пышные кареты, сплошь покрытые позолотой, – кареты, которыми пользовались при парадных выездах прежние французские короли; ныне ими пользуются только тогда, когда надо возложить корону на какую-нибудь царственную голову или крестить какого-нибудь принца. А рядом стоят забавные сани, сделанные в виде львов, лебедей, тигров и других животных, – экипажи, некогда радовавшие взор красивой разрисовкой, искусной выделкой, но теперь запыленные и облупившиеся. У них есть своя история. Когда Большой Трианон был окончен, Людовик XIV сказал мадам Ментенон, что создал для нее рай, и спросил, найдется ли у нее теперь еще какое-нибудь желание. Он сказал, что хочет, чтобы Трианон был полным совершенством. Она ответила, что может пожелать только одного: стояло лето, благодатное французское лето – и, однако, ей захотелось прокатиться на санях по тенистым аллеям Версаля! На следующее утро целые мили поросших травой аллей блестели белоснежной солью и сахаром, и вереница этих забавных санок ожидала главную одалиску самого веселого и самого распущенного двора из всех, которые знавала Франция!
Расставшись с пышными дворцами, статуями, аллеями и фонтанами Версаля, мы отправились в его противоположность – парижское предместье Сент-Антуан. Узкие улочки; чумазые дети, мешающие проезду, и неряшливые, растрепанные женщины, которые гоняются за ними и награждают их шлепками; грязные лавчонки в полуподвалах, где продают тряпье (наиболее оживленная торговля в этом предместье – продажа старья); грязные лавчонки, где продают поношенную, и сильно поношенную, одежду так дешево, что владелец непременно разорится, если только он не крадет свой товар; грязные лавчонки, где по грошовым ценам продается съестное, – за пять долларов можно купить все заведение вместе с наличным товаром. В лабиринте этих кривых улочек за семь долларов зарежут человека, а тело выбросят в Сену. В некоторых из этих улочек – я бы сказал, почти во всех – живут лоретки.
По всему предместью Сент-Антуан горе, нищета, порок и преступление идут рука об руку – их признаки повсюду бросаются в глаза. Тут живут люди, которые затевают революции. Когда предстоит что-нибудь в этом роде, они всегда готовы. Они с таким же искренним удовольствием строят баррикады, с каким перерезают чью-нибудь глотку или сбрасывают приятеля в Сену. Именно эти головорезы время от времени берут штурмом великолепные залы Тюильри и врываются в Версаль, когда надо призвать к ответу какого-нибудь короля.
Но теперь они больше не будут строить баррикады, не будут разбивать булыжниками головы солдат. Луи-Наполеон об этом позаботился. Он уничтожает кривые улочки и прокладывает на их месте чудесные бульвары, прямые, как стрела, по которой пушечное ядро может просвистеть из конца в конец, не встретив на пути другого препятствия, кроме людских тел; бульвары, красивые здания на которых не послужат приютом и оплотом для голодных, кипящих возмущением людей, которые творят революции. Пять широких проспектов расходятся лучами от большой центральной площади, чрезвычайно удобной для установки тяжелой артиллерии. Здесь когда-то бунтовала чернь, но в будущем ей придется поискать для сборищ другое место. Кроме того, изобретательный император мостит улицы своих больших городов компактной смесью асфальта и песка. Нет больше плит мостовой, чтобы строить баррикады, нет больше булыжника, чтобы швырять им в войска его величества. Я не испытываю дружеских чувств к моему бывшему соотечественнику Наполеону III – особенно теперь[14], когда я вспоминаю, что Максимилиан – его доверчивая жертва – гниет в мексиканской земле, а во Франции несчастная, сошедшая с ума вдова из окна приюта для умалишенных высматривает того, кто никогда не вернется, – но я восхищаюсь его смелостью, спокойной самоуверенностью и хитростью.
Глава XVII
Италия на горизонте. – «Город дворцов». – Красота генуэзских женщин. – Даровитый гид. – Церковное великолепие. – Как живут генуэзцы. – Массивная архитектура. – Шестьдесят тысяч могил.
Обратный путь к морю был очень приятен. Оказалось, что наш корабль уже трое суток находится в состоянии войны. В первый вечер матросы с какого-то английского судна под влиянием грога заняли мол и вызвали наших матросов на честный бой. Те без дальних слов приняли вызов, вышли на мол и добились того, что битва осталась нерешенной. Часть покрытых синяками и окровавленных бойцов как с той, так и с другой стороны была уведена полицейскими и заперта до утра. На следующий вечер англичане явились для продолжения боя, но нашей команде было строжайше приказано не покидать корабля и не показываться. Она подчинилась; осаждающие принялись шуметь, осыпая нашу команду все более и более язвительными колкостями, по мере того как становилось очевидным (для них), что наши струсили. Наконец они ушли, послав последний залп обидных и оскорбительных эпитетов. На третий вечер они снова пришли и опять принялись буянить. Они прохаживались вдоль опустевшего мола, посылая по адресу нашей команды проклятия, грубые ругательства и жгучие насмешки. Это уже превосходило всякое терпение. Вахтенный офицер разрешил матросам съехать на берег, приказав не вступать в драки. Они ринулись на англичан и одержали блестящую победу. Возможно, я не стал бы упоминать об этой войне, если бы она кончилась иначе. Ибо я путешествую с образовательной целью, и пока еще не забыл, что во всех галереях Версаля нет ни одного батального полотна, изображающего поражение французской армии.
Когда мы вновь очутились на корабле и снова принялись, покуривая, слоняться по его прохладным палубам, мы почувствовали, что вернулись домой. Но полного ощущения домашнего уюта не было – слишком многие члены семьи отсутствовали. Мы скучали, не видя за обеденным столом некоторых симпатичных физиономий, а по вечерам, составляя партию в юкр, не так-то легко было удовлетворительно заменить отсутствовавших партнеров. Моулт находился в Англии, Джек – в Швейцарии, Чарли – в Испании, Блюхер уехал, и никто не знал куда. Но зато мы снова вышли в море, и в нашем распоряжении были звезды, волны и безграничные просторы для размышлений.
