Да и после этого, в течение недолгого периода моей борьбы за образование, я не раз заходил к Джонни Рейнгольдсу и занимал у него деньги. Когда я поступил в университет, я взял у него в долг сорок долларов, без залога, без процентов, не истратив у него ни гроша. Но зато — и в этом-то вся суть дела, этого требуют обычай и неписаное правило — много лет спустя, когда я стал человеком состоятельным, я частенько делал крюк, чтобы зайти к Джонни Рейнгольдсу и истратить у него немного денег — как бы проценты за его прежние ссуды. Не подумайте, что Джонни просил об этом или что он этого ожидал. Нет, я поступал так, повинуясь, как я уже говорил, тем неписаным правилам, которые я изучил, когда проходил всю науку Джона Ячменное Зерно. В тяжелую минуту, когда человеку не к кому обратиться за помощью, когда он не может заложить ни малейшей вещицы, на которую согласился бы посмотреть лютый ростовщик, он всегда может пойти к какому-нибудь знакомому кабатчику. Благодарность — черта, свойственная природе человеческой. Когда у такого человека заведутся деньги, можете быть уверены, что часть их попадет за стойку в кассу того, кто пришел ему на помощь. Припоминаю начало моей литературной деятельности, когда небольшие гонорары, которые я зарабатывал, помещая свои рассказы в журналах, присылались мне с поразительной неаккуратностью, доходившей буквально до трагизма. А ведь мне приходилось тогда содержать всю семью, которая все увеличивалась: жену, детей, мать, племянника, а кроме того, мою кормилицу Мамми Дженни и ее старика-мужа, для которых настали тяжелые времена. Было два места, где я мог занять денег: парикмахерская и кабак. Парикмахер брал с меня по пяти процентов в месяц с платой вперед. Другими словами, когда я брал у него в долг сто долларов, он вручал мне только девяносто пять. Остальные пять долларов он удерживал в виде процентов за первый месяц. За второй я платил ему еще пять долларов и так каждый месяц, пока я, наконец, не устроил забастовку моим издателям, выиграл и смог выплатить свой долг.
Другое место, куда я мог обратиться, был кабак. Содержателя того кабака, о котором я сейчас говорю, знал года два. Никогда я не выпил у него ни одного стакана; даже когда я пришел просить у него денег, я не истратил ни гроша на вино. И все же он ни разу не отказал мне. К сожалению, он переехал в другой город раньше, чем я разбогател. До сих пор жалею об этом.
Говорю все это вовсе не для того, чтобы прославлять кабатчиков. Нет, я это говорю, чтобы показать все могущество Ячменного Зерна, чтобы иллюстрировать на примере одну из множества причин, которые влекут человека к пьянству; кончается же это сближение тем, что в конце концов человек видит, что уже не может обходиться без алкоголя.
Но возвращаюсь к моему рассказу. Я был теперь далек от всяких приключений и с головой ушел в учение. Каждая секунда у меня была занята, и я совершенно забыл о том, что на свете существует Ячменное Зерно. Дело в том, что вокруг меня никто не пил. Окажись рядом любитель выпить и угости он меня, я, разумеется, снова начал бы пить. Но его не было, и я проводил свои немногие часы досуга или за шахматами, или же гулял с симпатичными девушками-студентками, или, наконец, катался на велосипеде в те редкие счастливые дни, когда он не находился в ломбарде.
Я все время подчеркиваю главное: у меня не было ни малейшего признака тяги к вину, характерной для алкоголиков, несмотря на продолжительную и суровую школу, которую я прошел под влиянием Джона Ячменное Зерно. Я порвал с прежней жизнью, и меня приводила в восторг идиллическая простота общения студентов и студенток. Кроме того, я проложил себе путь в царство мысли и был духовно опьянен. Как я скоро узнал, и после духовного опьянения бывает своего рода похмелье.
Глава XXII
Для прохождения курса средней школы требовалось три года. На это у меня не хватало терпения. К тому же я не мог продолжать учиться и из-за отсутствия денег. В любом случае я не мог выдержать трех лет; а между тем мне очень хотелось попасть в университет. Проучившись год в школе, я решил сократить время учебы. Заняв деньги, я поступил на старшее отделение подготовительных курсов, где натаскивали к приемным экзаменам в высшие учебные заведения. По тем условиям я должен был через четыре месяца быть готовым к поступлению в университет. Таким образом я сокращал себе период учения на целых два года.
Ну и зубрил же я! За треть года мне предстояло проделать работу, и притом для меня непривычную, целых двух лет. Я зубрил и зубрил в продолжение пяти недель, так что у меня под конец всякие квадратные уравнения и химические формулы прямо из ушей торчали. Но тут как-то раз вызвал меня директор курсов. К сожалению, он был вынужден вернуть мне плату за учение и попросить меня покинуть курсы. Дело заключалось вовсе не в моей успеваемости. Я учился хорошо; он был убежден, что поступи я в университет — у меня и там все пойдет отлично. Беда вся в том, что мое поступление сюда вызвало разные толки и пересуды. Как! За четыре месяца пройти два курса! Ведь это же невозможно. А тут еще в университетах начали очень строго относиться ко всяким подготовительным курсам. Может выйти скандал, а этого он вовсе не желал, и потому мне лучше всего добровольно уйти.
И я ушел. Я вернул взятую мною в долг сумму и засел, стиснув зубы, за зубрежку — один, без руководителя. До начала приемных экзаменов в университет оставалось еще три месяца. Не пользуясь никакими лабораториями, без учителей я, сидя у себя в спальне, пытался втиснуть и уложить в себя за какие-нибудь три месяца двухлетний курс, да и приходилось повторять пройденное в предыдущем году.
Я учился по девятнадцать часов в сутки. В течение трех месяцев я работал таким образом, давая себе отдых лишь в самых редких случаях. Переутомился я и физически, и умственно, но я все зубрил. У меня переутомились и начали болеть глаза, но, к счастью, не полностью отказались мне служить. Под конец я, может быть, даже и спятил немножко. Помню, я в то время был твердо убежден, что открыл формулу квадратуры круга, но благоразумно отложил проверку моего открытия до того времени, когда сдам экзамены. Вот тогда, думал я, уж покажу им!
Наконец подошло время экзаменов. Они продолжались несколько дней. Я почти не смыкал глаз: буквально каждую секунду я посвящал зубрежке или повторению пройденного. В результате, когда я сдал последний экзамен, оказалось, что мое переутомление достигло предела. Мне противно было смотреть на книги. Я не хотел ни о чем думать, не хотел даже видеть мыслящего человека.
При моем состоянии только одно могло мне помочь, и я сам назначил себе это лечение — мне нужно было побродить. Я даже не стал ожидать результатов экзаменов. Я попросил знакомого одолжить мне свою парусную лодку, положил туда сверток с одеялами, пакет с разной провизией, поднял парус и отчалил. Лодку подхватил ранний утренний прилив и вынес ее из Оклендской бухты. В заливе я попал в полосу течения и быстро помчался далее с помощью доброго ветерка. Залив Сан-Пабло курился, курился и пролив Каркинез у плавильни Селби; я высматривал один за другим и оставлял позади себя «опознавательные» пункты; Нельсон научил меня ориентироваться по ним, когда мы плавали с ним на «Северном Олене» — незабвенной шхуне, вечно ходившей под всеми парусами.
Впереди показался город Бенишия. Я промчался мимо входа в бухту Тернерской верфи, обогнул пристань Солано и поравнялся с рядом лодок; тут я увидел теснившиеся друг к другу баркасы рыбаков; я был опять в тех местах, где когда-то вел бурную жизнь, предаваясь пьянству.
И вот тут-то со мной случилось нечто — лишь много лет спустя я понял все значение этого события. Я вовсе не собирался останавливаться в Бенишии. Попутный ветер свистел и надувал паруса; для человека, привыкшего к морю, погода была прямо как на заказ. Впереди показались мысы Буллхед и Армипойнтс, заграждавшие вход в бухту Сьюисан, которая тоже курилась. И все же, не успел я заметить рыбачьи баркасы, как, не задумываясь, сразу же отпустил румпель, натянул шкоты и направил лодку к берегу. Вмиг в глубине моего переутомленного мозга что-то зашевелилось, и я понял, чего именно мне хотелось. Мне хотелось вина, мне хотелось напиться.
Желание это было неудержимое, вполне определенное, властное. Больше всего в мире мой заработавшийся, измученный мозг жаждал забвения. Это забвение нужно было искать в том, в чем я до сих пор всегда находил его. Вот в этом-то и вся суть дела. В первый раз за всю мою жизнь я сознательно, намеренно хотел напиться. Это было новое, совершенно неизвестное мне проявление силы Джона Ячменное Зерно. Желание это было не физическое: не тело мое, а усталый, переутомившийся мозг жаждал опьянения, жаждал забвения.
И вот теперь-то я подхожу в главному. Не пьянствуй я раньше, мысль напиться никогда не пришла бы мне в голову, даже несмотря на сильнейшее переутомление. Начав с физического отвращения к спиртным напиткам, много лет выпивая исключительно за компанию с товарищами и то только потому, что в моей бродячей жизни я на каждом шагу натыкался на Ячменное Зерно, я теперь достиг той стадии, когда мой мозг потребовал не только вина, но полного опьянения. Однако если бы я долго не приучал себя к спиртным напиткам, я не ощутил бы потребности в них. Я проплыл бы, не останавливаясь, мимо Буллхеда в белом паре, поднимавшемся с поверхности Сьюисанского залива, в опьянении ветром, свистевшим вокруг меня и надувавшим мой парус, я нашел бы забвение и отдых и освежил бы мою усталую голову.
