Полюби меня, Дуняша,
Люби миленький дружок.
"Да ведь не мне была та песня пета... - думает она, а тоска щемит да щемит ей сердце. - Наташа замужем, а он меня покинул... Не надо его, не надо!.. И думать о нем не хочу!"
А сама все думает. Раз с Катенькой вдвоем сидела Дуня в тенистой аллее цветущих лип. Было тихо, безмолвно в прохладном и благовонном местечке, только пчелы гудели вверху, сбирая сладкую добычу с душистых цветов. Разговорились девушки, и обмолвилась Дуня, помянула про Самоквасова.
- Когда я в первый раз увидала тебя, Дунюшка, была я тогда в духе, и ничто земное тогда меня не касалось, ни о чем земном не могла я и помышлять, сказала Катенька, взявши Дуню за руку. - Но помню, что, как только я взглянула на тебя, - увидала в сердце твоем неисцелевшие еще язвы страстей... Знаю я их, сама болела теми язвами, больше болела, чем ты.
- Ах нет, ведь я покинутая. Как было мне горько, как обидно, - низко склонив голову и зардевшись, чуть слышно промолвила Дуня.
- Целовал он тебя?.. Обнимал? - бледнея и пылая глазами, спросила Катенька.
- Как можно!.. - пуще прежнего зардевшись, ответила Дуня. - Разве бы я позволила?
- Говорила ему, что полюбила его?
- Что ты?.. - почти с ужасом вскликнула Дуня.
- Так он один говорил тебе про любовь?.. Что ж он? Уверял, заклинал, что век будет любить?.. Сватался?.. спрашивала Катенька.
А глаза у ней так и пышут, и трепетно поднимается высокая грудь. Едва переводит дыханье.
- Никогда не бывало того, - потупившись, отвечала Дуня.
- Верно говоришь?
- Верно.
- Значит, меж вас ничего и не было, - молвила Катенька. - Не о чем тут и говорить - не язва у тебя на сердце, а пустая царапинка... Не то я испытала... Не то я перенесла...
- Ах, Катенька, не знаешь ты, каково мне было тогда... Исстрадалась я совсем, - крепко прижимаясь к подруге, вскликнула Дуня. - Даже и теперь больно, как только вспомню... Царапина!.. Не царапина, а полсердца оторвалось, покой навек рушился, душа стала растерзана.
И, стремительно махнув рукой, вперила на Катеньку страстно загоревшиеся очи.
- Слушай теперь мою исповедь, - с грустной улыбкой молвила Катенька. Слушай, словечка не пророни, а потом и равняй себя со мной...
Твоих лет я была, как спозналась с любовью. Собой красавец, тихий, добрый, умница, скромник, каких мало, богат, молод, со всей петербургской знатью родня, военный князь... Мне, бедной, незнатной, неученой, и в голову не приходило, что я могу понравиться такому человеку... А он ищет моей любви, открывается в ней...
И я полюбила его... И как любила- то!.. Присватался... Батюшка с матушкой согласны, обо мне и говорить нечего - себя не помнила от радости и счастья... И не видала я, как пролетели три месяца, пролетели они, ровно три минутки... Одни были у нас с ним чувства, одни думы, и ни в чем желанья наши не расходились...
Страстен и пылок он был, но смирял порывы...Предупреждал каждое мое желанье, а когда, бывало, по неуменью не так что скажу, научит так кротко, с такою любовью...
Наглядеться на него я не могла... Возненавидела ночи, нельзя было по ночам оставаться с ним, жадно желала венца, чтобы после венчанья ни на миг не разлучаться с ним... Пришла надобность ему быть в Петербурге, поехал ненадолго, и уговорились мы на другой же день после его возврата венчаться... Сколько было слез на расставанье, и он рыдал, жгучими слезами плакал, а я уж и не помню ничего, была вне ума... Писал... Сколько счастья, сколько радостей письма его приносили!.. В разлуке еще сильней я полюбила его... И вдруг!..
Женился на другой, уехал за границу... С ума, слышь, сходила я... Поднял меня всемогущий отец, возвратил потерянный разум, возвратил и память... Тогда я возненавидела князя... Если бы, кажется, попался он мне, я б на куски его растерзала... Никому ни слова о нем не говорила, и все думали, что он у меня из памяти вон... Но я ничего не забыла... Все думала, как бы злом за зло ему заплатить... Не могла придумать... Писать к нему, осыпать проклятьями, но в объятьях жены он и не взглянет на мое писанье, а ежель и прочитает, так разве только насмеется... Ехать к нему собралась было, пощечиной думала в глазах жены его осрамить, либо подкупить кого-нибудь, чтоб его осрамили, - на поездку средств не достало...
Да и то - рассудила я - оплеуха женщины мужчине не бесчестье, они целуют ударившую руку и потом всякому поперечному рассказывают об этом и вместе смеются... Станут говорить о тебе, как о брошенной наложнице... Будь чиста, будь свята и непорочна - все-таки на тебе бесчестье...
С каждым словом Катенька воспламенялась больше и больше. И вдруг, облокотившись на столик руками и закрыв лицо ладонями, она замолкла, сдерживая подступавшие рыданья. Дуня ни слова.
Отвела руки от лица Катенька, гордо закинула назад красивую головку и сказала, ровно отчеканила:
- Что было, то минуло. От прожитого не осталось ничего.
Глаза горели, но уж не по-прежнему. Иной огонь, яркий и резкий, блистал в ее взорах, - то был огонь исступленья, огонь изуверства.
- Все с меня сошло, все во мне исчезло, - восторженно продолжала она. Утолились сердечные боли, настал душевный покой. Новое счастье, ни с чьим не сравнимое, я познала... Не может рассказать о нем язык человеческий... Самое полное счастье земной любви ничто перед тем блаженством небесной любви, что ощущаешь в себе во время наития святого духа. То мрак, а это свет лучезарный, то земля, полная горя и плача, а это светлое небо, полное невообразимых радостей, то блужданье во тьме кромешной, это - паренье души в небеса.
- В чем же то счастье? В чем блаженство? Я все еще не могу понять, - после короткого молчанья спросила Дуня.
- Когда дух святый снидет на тебя, душа твоя и тело обратятся в ничто, сказала Катенька. - Ни тело тогда не чувствует, ни душа. Нет ни мыслей, ни памяти, ни воли, ни добра, ни зла, ни разума, ни безумия... Ты паришь тогда в небесных кругах, и нет слов рассказать про такое блаженство... Не испытавши, невозможно его понять... Одно слово - соединенье с богом. В самом раю нет радостей и наслажденья больше тех, какие чувствуешь, когда дух святый озарит твою душу.
- А в другое время?- спросила, подумавши, Дуня. - Тоскуешь? Ведь ежели кто узнал хорошее и потом нет его, тогда и скорбь, и грусть, и тоска.
- Душе, коснувшейся огненного языка святого духа, озаренной его светом, нет ни тоски, ни скорби, ни грусти. Нет для нее ни горя, ни печали, нет и греховных земных радостей... Бесстрастна та душа - и беды, и счастье, и горе, и радость, и скорбь, и веселье не могут коснуться ее... Она бесстрастна - нет для нее ни злобы, ни любви, ни желаний, ни стремлений... Она спит в вечном, невозмутимом покое...
Сердце умерло, страстей нет сожжены они огненным языком святого духа, их нет, и ничего нет, что исходит из страстей: злобы, лжи, вражды, зависти, нет и добра, нет и любви, нет и забот о чем бы то ни было... Одна только забота, одно желанье - поскорей разбить темницу, врагом для души построенную, умертвить греховную плоть... Все остальное чуждо таинственно умершему и таинственно воскресшему... Если б перед его глазами и земля, и весь небесный свод разрушились, и тогда бы он с полнейшим бесстрастьем, безучастно глядел на такое разрушенье. Оно бы и не коснулось его, разрушилось бы только тленное тело, но туда ему и дорога!
Еще долго говорила Катенька и совсем склонила Дуню на прежнее. И душой, и сердцем стала теперь она стремиться к "приводу".
И ночь "привода" не замедлила.
* * *
Ровно через неделю после собора божьих людей, также в субботу, под вечер, приехали в Луповицы Кислов и Строинский, пришли матрос Фуркасов и дьякон Мемнон. Был на тот день назначен "привод" Дуни и Василисушки.
Смеркалось, собрались божьи люди перед входом в сионскую горницу. Когда Николай Александрыч, осветив ее, отворил двери, прежде всех вошли Дуня с Марьей Ивановной, Варенька с Катенькой, а за ней Василисушка с Варварой Петровной, с Матренущкой и еще с одной богаделенной старушкой. Из сионской горницы они тотчас пошли в коридор. Там в одной комнате Дуню стали одевать в "белые ризы", в другой Василисушку.
Когда другие божьи люди облеклись в "белые ризы", они пошли друг за другом в сионскую горницу, а Дуня и Василисушка остались в полном уединенье.
- Углубись в себя, Дунюшка, помни, какое время для души твоей наступает, говорила ей перед уходом Марья Ивановна. - Отложи обо всем попечение, только о боге да о своей душе размышляй... Близишься к светозарному источнику благодати святого духа - вся земля, весь мир да будет скверной в глазах твоих и всех твоих помышленьях. Без сожаленья оставь житейские мысли, забудь все, что было, - новая жизнь для тебя наступает... Всем пренебрегай, все презирай, "возненавидь все мирское. Помни - оно от врага... Молись!!
Поцеловала Дуню, перекинула ей через плечо "знамя", а сама тихими шагами пошла в сионскую горницу.
Долго еще оставалась Дуня в одиночестве. Пока у божьих людей было общее прощение, пока кормщик читал жития и говорил поучение, она была одна в пустой комнате. И чего тогда она не передумала.
