И началась гибельная жизнь. Старик запил, мастерство свое забросил. Барин его первое время сильно драл. Да что с пьяного возьмешь, какая с него корысть! Совсем пропал человек. Только все бывало зятя спрашивает: “Как думаешь, бешеную собаку давить надо?” — “Известно, — отвечает зять, — лучше удавить, а то всех перекусает”.
Отмучился Степан Иванович свое, да и отдал богу душу. Аннушка с мужем погоревали, погоревали, да и забывать стали. Сын у них рос, мальчишка хоть куда… Тихо жили, душа в душу… Ан барин свое не забыл, барин-то еще жив. Не утихомирился, кровопивец! За Аннушку взялся. Каждый божий день стал ее барщиной тягать. А раз и на конюшне выдрать велел. Муж к барину: “Смилостивься, кормилец, пожалей за ради Христа!” И слушать не хочет! Отодрали, сердешную, розгами… Не выдержала она позора, да и наложила руки на себя. Похоронили ее рядом с отцом. Остался муж один… и нет ему покоя. Всё стариковы слова в голову лезут: “Бешеную собаку давить надо”. И решился он. С сыном-сироткой попрощался, нож на камне наточил и пошел ночью к барскому дому…
Только барина упредили вовремя. Схватили того человека, связали да к барину и поволокли. Потешился тогда барин над ним в свое удовольствие…
А дальше, известное дело, — каторга. Лоб забрит, бубновый туз на спине, кандалы. Большая партия в Сибирь на каторгу шла. Были которые за разбой или душегубство, были и такие, как я, по разным крестьянским делам… Каторжный шлях долог. Почитай, года два шли. Попали мы на Нерчинские рудники, самое гибельное место. Оттуда один путь — в могилу. Цельных десять лет терпел, а потом на поселение отпустили, на Камчатку, на самый край света. Думал — пропал, нет мне пути никуда, а тут охотников повстречал, камчадалов, — тоже люди. Накормили, позвали к себе, стал я у них жить.
Первое время сердце по родным местам болело. Как увижу березку, так, кажется, и побежал бы в родную деревню! Да куда подашься? А потом и привыкать стал, будто здесь и родился. Вот Машу, сиротку солдатскую, встретил, русскую душу, да и примирился, край этот полюбил…
Старик и не заметил, как он перешел на рассказ о себе. Оболенский и виду не подал, а Маша не выдержала и расплакалась.
— Да ты что? — Старик недоуменно посмотрел на нее, погладил по спине. — Ну, ну, зачем это… Что было — не воротишь. Иль своего отца вспомнила?
— А где теперь сын ваш, батюшка? — сквозь слезы спросила Маша.
— Живет где-нибудь, сиротина, горе мыкает… — Старик опустил голову и задумался.
Оболенский неподвижно смотрел на костер. Красные блики дрожали в его глазах.
“Проклятая барщина! — с болью думал он. — Железный ошейник надет на шею народа. Стоном стонет русская земля… Кровавый деспот, начавший свое царствование злодейским убийством лучших сынов России, как вампир сосет народную кровь… Нет, этому должен быть предел! Россия не умерла! Есть люди, думающие о народном благоденствии, о будущем своей страны. Их еще немного, но с каждым годом становится все больше. Они пойдут по стопам гордой фаланги тех, кто вышел на Сенатскую площадь, чтобы сбросить и казнить тирана. Они погибли, но семя, посеянное ими, даст свои плоды. Идет новое поколение борцов, зреют новые силы. Над Россией встанет светлая заря свободы. Рабство падет…”
Сергею вспомнились любимые стихи, и он вслух прочел:
Пока свободою горим,Пока сердца для чести живы,Мой друг, отчизне посвятимДуши прекрасные порывы!
— Что сказали, сударь? — Гордеев очнулся от раздумья.
— Ты послушай, Силыч. Это сказал большой русский человек.
Товарищ, верь: взойдет она,Звезда пленительного счастья,Россия вспрянет ото сна,И на обломках самовластьяНапишут наши имена!
Сергей замолчал. Старик слушал чутко, но лицо его было угрюмо-печальным.
— Нет, Силыч, нельзя мне здесь засиживаться, — сказал Сергей, окинув взглядом притихший вечерний лес. — Ехать надо, бороться, рассказать правду о народных муках, о великих наших надеждах на будущее…
— Твоя правда, — убежденно проговорил Гордеев. — Рано тебе в конуру залезать.
Неведомые ночные птицы шумели в густой листве. В небе зажглись звезды. Они горели бирюзовым, холодным блеском.
Глава 11
Обычно спокойные окрестности города наполнились в эти дни тревожным оживлением. Весть о том, что к Петропавловску идут корабли неприятеля, распространилась весьма быстро, подняла на ноги всех жителей рыбацких поселков, заимок и хуторов.
Гордеев сходил в Петропавловск и вернулся с ворохом новостей. Солдаты и горожане строят батареи, возводят земляные укрепления, мастеровые чинят пушки, отливают ядра; писаря и чиновники — и те обучаются стрельбе.
Гордеев вынул из кармана листок и протянул Сергею:
— Вот почитай. Писаря всем раздают. Говорят, сам начальник Завойко написал.
Сергей взял листок и вслух прочел воззвание Завойко к жителям Петропавловска:
— “Война может возгореться и в этих местах, ибо русские порты Восточного океана объявлены в осадном положении. Петропавловский порт должен во всеоружии встретить неприятеля.
Я надеюсь, что жители в случае нападения неприятеля не будут оставаться праздными зрителями боев, а будут готовы с бодростью, не щадя живота, противостоять неприятелю и нанести ему возможный вред. Я пребываю в твердой решимости, как бы ни многочислен был враг, сделать для защиты порта и чести русского оружия все, что в силах человеческих возможно, и драться до последней капли крови.
Убежден, что флаг Петропавловского порта во всяком случае будет свидетелем подвигов чести и русской доблести”.
— Народ, стало быть, на помощь зовут, — сказал Гордеев, сразу схватывая суть дела. — Видать, большая в народе сила…
Сергей подробно расспрашивал Гордеева о том, что делается в порте, что говорят жители, как идут оборонительные работы, прибывают ли еще иноземные суда.
Нередко Сергей замечал людей, которые по пути в Петропавловск останавливались у избушки Гордеева. Были среди них бородатые старики и безусые парни. Случалось, что люди коротали ночь у избушки, жгли костры и вели неторопливые беседы. Сергей тоже не спал в такие ночи. Прильнув к двери сарайчика, он жадно слушал разговоры ополченцев.
В один из таких вечеров Сергей не выдержал, осторожно подошел к костру. На него вначале никто не обратил внимания, сочтя, верно, за местного жителя.
— Откуда ты, парень? — вскользь глянул на Сергея рыжеватый тощий мужичонка. — Что-то я тебя раньше не встречал.
