Оказалось, что это не так.
Пройдя за форганг, я увидел Певцова, уже готового к съемке. В строгом фрачном костюме, с белоснежной чалмой на голове — она оттеняла смуглость загримированного лица, — артист и впрямь мог показаться доподлинным укротителем хищников.
В этот момент за кулисами появился Шнейдер в сопровождении режиссера фильма.
— Давайте посоветуемся, Илларион Николаевич,— сказал режиссер. — Дело в том, что господин Шнейдер несколько обеспокоен тем, что зверям за короткий срок придется вторично выходить в клетку, и притом в неурочное, необычное ночное время. Не исключено, что звери могут быть взвинчены, нервозны. Господин Шнейдер — поскольку вы не обладаете навыками укрощения — предлагает ограничиться.
— Это исключено! — отозвался Певцов. — Я категорически настаиваю, чтобы все было точно так же.
Закончить фразу не смог: судорога, пробежав по лицу, затормозила речь.
Режиссер, оборотясь к Шнейдеру, передал ему желание артиста. Тот отозвался лаконичным кивком головы. Вскоре раздался сигнал к началу съемки.
Теперь они стояли друг против друга с двух сторон манежа, разделенные прутьями клетки, — капитан Альфред Шнейдер и Илларион Николаевич Певцов, артист Академического Театра драмы.
Шнейдер подал знак, и створка, закрывающая туннель, из которого в клетку выходят львы, поползла вверх, и львы появились на манеже — то самое стадо, что своим числом поражало воображение зрителей.
Жужжа на высокой и тонкой ноте, ослепительно вспыхнули прожекторы. Оператор замер у камеры. Пожарники нацелили на клетку брандспойты.
— Выход! — послышалась команда.
Сквозь узкую дверцу Певцов шагнул навстречу львам. Он шел навстречу хищникам, и они — по крайней мере те, что находились к нему ближе, — слегка попятились, приглушенно рыкая, пронзительно-янтарными зрачками всматриваясь в незнакомую фигуру.
Певцов дошел до середины манежа. Скрестив руки на груди, отвесил поклон воображаемой публике.
Я следил не только за артистом, но и за львами. Этой ночью они, действительно, были неспокойны. Оттеснив стоявшую рядом самку, крупный гривастый лев попытался кинуться к артисту. Гортанный возглас Шнейдера раздался вовремя. Лев отступил.
— Стоп! — вскоре крикнул режиссер. — Можете покинуть клетку, Илларион Николаевич!
Медленно, очень медленно отвернувшись от львиного стада, Певцов направился к выходу. Дверца мгновенно за ним захлопнулась. Со всех сторон сбежались: как самочувствие, не нужно ли врача.
— Нет. Не требуется, — ответил Певцов. И вдруг, сорвав чалму с головы, рассмеялся громко и торжествующе: — Теперь-то я понимаю. Теперь понимаю и смогу.
Самое удивительное: речь его звучала уверенно, без малейших затруднений.
За кулисами Шнейдер сказал:
— О, это было великолепно! Господин Певцов показал нерв. Больше, чем нерв. Господин Певцов — если бы он пожелал. Это я говорю! Он мог бы стать укротителем!
Немало написано о яркой творческой жизни народного артиста республики Иллариона Николаевича Певцова. Образы, созданные им — профессора Бородина в «Страхе» А. Афиногенова, капитана Незеласова в «Бронепоезде 14-69» В. Иванова, полковника Бороздина в прославленном фильме «Чапаев», — полновесно вошли в историю советского искусства. Фильм «Смертный номер» по вине режиссуры не смог занять место в этом ряду. И все же, думается мне, рассказ о ночной киносъемке, однажды состоявшейся в Ленинградском цирке, добавляет выразительный штрих к портрету замечательного артиста.
ПОЧТИ ПОЛВЕКА
— Сколько же лет мы знакомы? — спрашивал меня иногда Евгений Павлович Гершуни. — Неужели скоро полсотни лет? Да-да, конечно. Я ведь помню вас еще тоненьким, худеньким юношей!
Все правильно. Я был тогда студентом. Кончал режиссерское отделение Театрального института и страшно обрадовался, когда Кузнецов и Гершуни пригласили меня принять участие в работе постановочной мастерской. Стать цирковым режиссером! Это было самым жгучим моим желанием!
Вот и первая репетиция. Отведя для нее ранний утренний час, Герцог ободряюще сказал:
— Еще на одну ступеньку подымаетесь. Ни пуха ни пера!
Увы, пожелание это не помогло мне в тот день.
С отчаянной смелостью я перешагнул барьер. Опилки мягко спружинили под ногами. Артисты, с которыми мне предстояло работать, были в сборе. Однако не успел я обратиться к ним, как произошло непредвиденное. Вольготно и громко между собой переговариваясь, два дюжих эквилибриста вынесли на манеж свою переходную лестницу.
— Позвольте, — сказал я. — Это время отведено не для вашей — для моей репетиции.
— А нам сейчас удобнее.
— То есть как?
— А вот так!
При этом эквилибристы окинули меня таким пренебрежительно-насмешливым взглядом, что стало ясно — решили идти напролом.
— Освободите манеж, — сказал я возможно строже. — За кулисами висит расписание, и я настаиваю.
— Настаивать лучше всего на лимонных корочках,— все с той же насмешливостью посоветовали мне.
Не обращая больше внимания ни на меня, ни на растерявшихся моих артистов, эквилибристы принялись закреплять оттяжки своей лестницы. Они действовали неторопливо, всем видом подчеркивая полнейшую безнаказанность.
Нет, этого я допустить не мог. Надо было немедленно действовать, и я кинулся в дирекцию. К счастью для меня, как раз в этот момент там появился Евгений Павлович Гершуни.
— Спокойнее! — сказал он, увидя мое потрясенное лицо. — Спокойнее и по порядку. Что случилось?
Я начал взахлеб, не сомневаясь, что рассказ мой вызовет у Гершуни негодование. Ничего подобного. Вместо того чтобы вскипеть и вскочить — он выслушал меня хладнокровнейшим образом. Прикрыл глаза. Казалось, вообще забыл о разговоре. И только затем укоризненно напомнил:
— А время-то репетиционное — оно идет, уходит, Давайте посмотрим, что тут можно предпринять.
Поднявшись на верхнюю перекладину лестницы, эквилибристы уже приступили к репетиции. Шагнув на манеж, дав им возможность закончить трюк, Гершуни с чувством вздохнул:
— Прекрасная работа! Каждый раз любуюсь безупречностью вашего копфштейна. А теперь попрошу спуститься ко мне.
Спустились. Стояли подбоченясь, косая сажень в плечах: этакие полновластные владельцы манежа.
— Большая к вам просьба — любезно начал Гершуни.— Не сочтите за труд убрать лестницу. Да, и вот еще что. Вы помешали репетировать новому своему сотоварищу, режиссеру постановочной мастерской. Думаю, в связи с этим вам следует принести свои извинения. Не так ли?
Эквилибристы ошеломленно переглянулись, даже не нашлись, что ответить.
— Да-да, вам следует извиниться, — все тем же ровным тоном подтвердил Гершуни. — Работе постановочной мастерской мы придаем серьезное, очень серьезное значение. Мне было бы крайне досадно снимать вас с программы. Впрочем, дело за вами. А теперь я пойду. Уйма дел с утра.
Вот и весь разговор. Проводив замдиректора все в той же окаменелости, эквилибристы перевели глаза друг на друга — как же быть. Затем, подавляя вздох, открепили лестницу. Подняли на плечи. И тогда один из них, тот самый, что советовал насчет лимонных корочек, сдавленно проговорил:
— Ну, мы пошли. Извините, если что. Недоразумение вышло!
Этот случай припомнился мне одиннадцать лет спустя. Припомнился, казалось бы, в совершенно несоответственной обстановке. В июле сорок первого года. В деревне Большие Теребони, где размещались тылы Первой дивизии Ленинградского народного ополчения.
У деревенской околицы я неожиданно столкнулся с Гершуни. Он был обмундирован, как все ополченцы: гимнастерка с брезентовым ремнем, ботинки с обмотками, на голове пилотка. Однако облик Евгения Павловича при всем этом оставался сугубо штатским, и все сидело на нем неуклюже, мешковато.
— А, это вы! — сказал Гершуни со всегдашней своей невозмутимостью. — Давненько не встречались. А я тут агитвзводом руковожу. Программу подготовил обширную, эстрадную, и как только командование разрешит выезжать на передовые. Не правда ли, нынче приятный, не слишком жаркий денек?
Надо же случиться такому совпадению: буквально в тот же момент мы услышали завывание вражеского самолета. Бомба, упав неподалеку, сильно тряхнула землю.
— Кажется, я поторопился с оценкой погоды, — вздохнул Гершуни: теперь мы с ним лежали, зарывшись головой в стог сена (лучшего укрытия почему-то не догадались найти).
Строча из пулеметов, фашистский стервятник опять и опять пролетал над деревней. Каждый раз казалось, будто он целит именно в тебя. Желая отвлечься от этого противнейшего чувства, я неожиданно для себя самого припомнил тот далекий день, когда впервые вышел репетировать на манеж.
— Ну как же, я тоже помню! — откликнулся Гершуни.— Для циркового народа наша мастерская была делом необычным, а необычное часто берут в штыки. Кажется, все. Кажется, улетел. Давайте подыматься!
