— Да у него в карманах были образцы, вот и получилась голова тяжелее ног, — засмеялся и Николай. — А что, пожалуй, правильно говорит наш лоцман: «Будешь героем, если не успеешь умереть со страха».
Белоглазов ничего не сказал, он только посмотрел на товарищей и стал молча собираться в очередной поход по берегу речки.
Над тайгой нависло свинцовое небо. Шёл косой, мелкий дождь. Тучи густели, опускаясь всё ниже, пока их грязные лохмотья не поползли по склонам сопок. Тогда стало заметно, с какой скоростью двигалась эта серая масса облаков.
Отдельные клочья, цепляясь за каменистые выступы гор, обрывались и зависали, образуя второй, но уже неподвижный слой. А над самыми вершинами собирались белые полоски тумана.
Скалистые берега почернели. Тайга смолкла и затаилась. Мокрая одежда сердито шуршала. Всё стало чужим и неприветливым.
Колыма, сделав большую петлю, снова повернула направо. Ещё один поворот, и должно показаться устье Среднекана.
— Николай, замёрз? — стараясь улыбнуться, спросил Колосов.
— Замёрз, а ты разве нет? — простодушно признался Николаев.
— Я? Да что ты? Даже приятно. — Юрка сделал весёлое лицо.
— Ты опять? — покосился на него Белоглазов.
— Честное комс… — запнулся он и махнул рукой. — Разве вам докажешь? А то, что могу так плыть хоть целую неделю, — это факт.
— Тут не спорю.
За поворотом показалась отвесная скала. На берегу между деревьями мелькнули стропила крыши.
— Устье Среднекана! На вёсла! — Космачёв навалился на руль. — Правым табань! Нажми левым! Сильней! Сильней! — пронзительно командовал он, покачивая в такт бородой. — Суши! — Кунгас пересёк бурный вал воды и вошёл в тихий плёс берега.
На скале раздался пронзительный свист, и сразу же на берегу показались бородатые люди. Они с разных сторон бежали к спуску и, не останавливаясь, прыгали с крутого берега.
— Давай конец! Шевелись! — размахивал руками могучий бородач.
Дождавшись, когда кунгас поравнялся с ним, бородач вбежал в воду, схватил на лету брошенную Космачёвым верёвку и так же быстро выбрался на скалистую кромку берега. Подхватили канат и остальные. С криком и улюлюканьем вытащили кунгас на берег.
Один за другим выскакивали из-за скалы кунгасы и, подхваченные сильными руками, неохотно причаливали к берегу.
Шум, крик и громкое «взяли» звучало со всех сторон. Всё население посёлка вышло встречать сплав, даже собаки.
На обрыве скалы показалась сгорбленная фигура человека в меховой куртке, с трубкой в зубах. Он был недвижим, как и нависшие над водой серые камни скалы. Только частые струйки дыма, всплывавшие над меховой шапкой, выдавали его волнение.
— Догор, привет! Гермоген, здравствуй! Чай найдётся? Зайду, кээпсэ вести будем! — прокричал ему снизу Космачёв, размахивая шляпой. Но Гермоген не пошевелился.
Когда причалил последний кунгас, широкоплечий бородач поднялся на выступ берега, заглушая шум и говор, распорЯдился:
— Мужики, за мной! Ты, Митяй, — кивнул он тоже заросшему бородой плотному человеку, — отведи семейных и женщин к Буневичу. А вы разгружайте кунгасы да раскиньте палатку, работы тут до утра, — приказал он толпе мужчин, сбившихся в кучку. И, подхватив подвернувшийся узел, стал подниматься на берег. За ним один за другим, обросшие и усталые, с узлами и Ящиками потЯнулись прибывшие сплавом.
Женщины ушли с Митяем. Шулин и Космачёв обходили кунгасы и передавали кладовщику привезённые грузы.
Колосову не хотелось показывать усталость, и он принЯлся убирать вёсла, выбрасывать доски и выкладывать на борт Ящики.
— Жарь в барак, управимся и без тебя! — хлопнул его по загривку вернувшийся Митяй. Колосов скривился от боли. Митяй посмотрел на свою руку. — Ты уж извини, хотел легонько, да не так вышло, — виновато проговорил он. — Ничего, только здоровей будешь, — И, взяв Колосова за плечи, вывел на берег. — Вон барак! Топчан слева мой. Иди и отдыхай. — Он показал на небольшой дом из неошкуренных брёвен с оконцем, затянутым белым ситцем, а сам вернулся к кунгасам.
Вот оно устье Среднекана, отсюда начинаются тропинки на все прииски. Здесь начинается и его жизненный путь. Колосов шёл и смотрел вокруг.
На небольшой площадке, отвоёванной у леса, три барака таёжного типа. С остовом голых стропил столовая-клуб. Один рубленый чистенький домик, пара землянок и Якутская юрта.
Ниже, через пролесок, — контора, а дальше, на крутом берегу Среднекана, почти у самого устья, — незаконченный сруб химлаборатории. На берегу Колымы, в береговом откосе, — выложенная из булыжника печь-пекарня, а рядом с ней баня по-чёрному. У спуска к реке деревянный склад. Ближе к сопке маленький приплюснутый домик с навесом, прикрытый с боков ветками стланика. Это поселковая конебаза.
По рассказам Юрий знал расположение посёлка и назначение каждой постройки, и всё же в его воображении он был привлекательней.
Здесь, очевидно, никто и никогда не убирал. Кругом валялись консервные банки, обрывки оленьих шкур, старые торбаса и ичиги. Рядом с постройками серели пушистые комочки дремавших собак.
Прямо от берега убегала избитая подковами лошадей узкая тропа, теряясь в лесу. Это была дорога на прииск «Среднекан».
Моросил дождь, отчего посёлок казался ещё более убогим.
— Ты чего это? Голодным хочешь остаться? Наглядишься ещё. Иди в барак, а то мужики умнут и уху и рыбу, — крикнули из барака.
Против двери над костром висел артельный котёл, прикрытый листом жести. Жарко горела печь. В противне подогревалась жареная нельма. На столе рядом с открытыми консервами закопчённые чайники в клубах пара. На газете — комки сахара и гора нарезанного свежеиспечённого белого хлеба.
Люди сидели на топчанах и ели. Николай и Анатолий в одних трусах, раскрасневшись, хлебали уху из солдатского котелка.
— Чего ты, Юрка, бродишь? Садись, пока не поздно. Ты только посмотри, какой закатили нам пир таёжники. Ну кто бы мог подумать? — отдуваясь от перца, бормотал Белоглазов.
Перед Колосовым поставили котелок. Старожилы вышли.
— Ничего не скажешь — таёжная деликатность. Смотри, даже не заходят покурить или хотя бы спросить о новостях. Не думаю, что их не интересует Большая земля, — сказал Николай и стал расстилать оленьи шкуры.
— Вот это настоящие мужчины. Ни одного красивого слова, а сколько простой душевности и теплоты! — восторженно произнёс Колосов.
— Действительно, нужно хорошо выспаться, — заметил Толька, потягиваясь на топчане.
Колосов выглянул в дверь. На берегу жгли костры. Таёжники молча носили к складу Ящики и тюки. В зареве огня их плотные, бородатые фигуры с заросшими лицами казались Ещё более суровыми…
ГЛАВА 11
Погода менялась. Из тайги потЯнуло запахом леса. Серая хмурь поползла к морю. ПоЯвились
просветы чистого неба. Наконец прорвалась и полоса золотого тепла.
Петров лежал на койке и дремал. В бараке было ещё несколько человек, освобождённых от работы. Луч солнца ласково лёг на его лицо. Петров прикрыл ладонью глаза и повернул голову.
Солнце согрело щёку, шею, плечо. Он чувствовал его свет через зажмуренные веки. Какое-то смутное воспоминание сжало сердце. Забытые ласки матери? Нет, что-то другое.
Тревога обогнала мысли. Он сжал виски и задумался. Что же это такое? Да, да. Опять этот воспитатель!
С того дня, как он чуть не попался с баяном и Фомин с такой решительностью выручил его, в душе Петрова словно что-то надломилось. Он избегал встреч с воспитателем, стал задумчив и молчалив. Какого чёрта этот человек своей добротой и постоянным вмешательством в его судьбу вносит в душу смЯтение?
Петров был зол на себя, на Фомина, на всё и вся на свете. Он старался убедить себя, что воспитатель не сделал ничего хорошего. Но где-то в душе теплилось доброе.
Фомин стоял у проходной и смотрел на бригады, возвращающиеся с работы. Они подходили колоннами, перебрасываясь репликами и шутками.
— Как, начальник, сводочка? — спрашивали ещё у ворот. Фомин утвердительно махал рукой и улыбался.
Пропустив колонну, он пошёл сзади. С тех пор как поставили доску показателей и наладили ежедневный учёт выполнения норм, заключённые сразу подходили к доске. Тут же разгорались споры.
— Смотри, братва! Никак, рахитики нас опять переплюнули? Придётся им завтра подсыпать.
— Ты уж раз «отсыпал», вот тебе и «подсыпали». Так что не твоя это специальность.
— Велика беда, наклепаем?
— Не выйдет! Наклепала Матрёна на своего старика, а его за бока да в тюрьму…
— Всё выйдет!
Фомин с жадностью вслушивался в эти грубоватые реплики и шутливую перебранку. Доска была его детищем. Он сам разработал все формы показателей. Здесь вывешивались «молнии» о достижениях отдельных бригад и поощрениях. Давались и сведения о нарушителях режима и отказчиках. Эти цифры, фамилии будоражили людей, крепили надежду на освобождение, будили гордость.
