Я заступался за Талейрана. Я заметил императору, что желание возвратиться к делам, которое он ему приписывает, лучше всего доказывает, что Талейран не совершил той нескромности, в которой его упрекают; он не такой человек, чтобы даже ради соображений, связанных с семейными отношениями его племянницы, заранее хвастать поездкой в Варшаву, так как он слишком хорошо знает императора, чтобы быть нескромным, и слишком умен, чтобы его можно было заподозрить в том, что он сделал глупость или допустил бесцельную нескромность. Я добавил, что тут есть, наверное, какая-то интрига, которой император не знает, и что он разберется в ней, если вызовет Талейрана.
— Я не хочу его видеть, — сказал император, — я дам приказ об изгнании его из Парижа. А вам я запрещаю посещать его и говорить ему об этом.
Император спросил меня затем, кем бы можно было его заменить. Так как я не указал никого, то он сам назвал несколько человек и в том числе аббата де Прадта[76].
Необходимо рассказать, как в действительности обстояло дело, ибо именно этот случай довел Талейрана до крайности, быть может, с некоторым основанием.
Бассано, которому император сообщил о своих видах на Талейрана, не скрывал от себя, что ум и деловые методы Талейрана очень нравятся императору; он не сомневался в том, что не пройдет и трех месяцев, как Талейран будет возвращен на свой прежний пост, если только ему удастся вновь приобрести хотя бы малейшее влияние. Удрученный этими мыслями, он, вернувшись домой, рассказал обо всем своей жене. Она не стала терять времени и попросила одного из общих знакомых разболтать сведения о миссии Талейрана, полученные якобы от близких к нему лиц.
Настроение императора по отношению к Талейрану давало легкую возможность погубить его. Камергер императора Рамбюто пустил сплетню в ход. Император, осведомленный своей полицией о салонных слухах, пришел в бешенство против князя. А новость о кредите в Вене, сообщенная секретным отделом почты, показалась императору лишним доказательством нескромности Талейрана и окончательно его разозлила. Бассано торжествовал, а Талейран, который, можно сказать, лишь чудом избежал ссылки, оказался в большей немилости, чем когда-либо.
Все хорошо знали, что император руководится своими первыми впечатлениями, и если бы Талейрану даже удалось оправдаться, император, раз произнеся свое суждение, не скоро откажется от него. А через несколько дней предстоял уже отъезд императора. Таким образом достигалось то, чего хотели. Не довольствуясь этим успехом, в салоне герцога Бассано изобразили Талейрана на сцене. Остряки из будуара прекрасной герцогини старались высмеять его так называемую любовь к миру. На сцене ставили живые карикатуры, и я также имел честь быть изображенным в одной из наиболее веселых. Меня изобразили в виде некоего автомата, манекена, который хромой волшебник заставляет повторять по всякому поводу:
«Мир дает счастье народам».
Интимных завсегдатаев салона министра иностранных дел в течение нескольких дней угощали этими фарсами, которые были прекращены лишь потому, что общественное мнение было настроено не в пользу шутников из этого салона, и потому, что до императора также дошли кое-какие сведения о них через полицию. Именно эта интрига была причиной того, что Талейран перестал стесняться; она же привела к тому, что выбор окончательно остановился на де Прадте, и так как этот выбор не остался без влияния на наши дела, то я и счел необходимым разъяснить все эти подробности.
Император покинул Париж 9 мая, приехал 11-го в Майнц и провел там два дня. Однажды вечером он вызвал меня и долго разговаривал со мной на ту же тему, что и раньше. Как и в Париже, он все еще с особенным старанием пытался убедить меня, что не хочет вой ны, что напрасно бьют тревогу и что все уладится. Я давал такие же ответы, как и раньше, а император без гнева слушал рассуждения, которые больше всего могли вызвать его недовольство. Ему недостаточно было могущества власти и могущества силы. Он хотел еще обладать могуществом убеждения.
Поговорив о России, он, по обыкновению, вновь повторил, «что не хочет войны, что можно прийти к соглашению и договориться, если император Александр желает этого».
Потом он начал разговор о турках и о шведах. Он очень жаловался на герцога Бассано. Он обвинял его в отсутствии предусмотрительности. Он говорил, что ему не служат и министерство иностранных дел действует лишь постольку, поскольку он сам его толкает; Бассано не думает ни о чем; нужно, чтобы все исходило от него самого; еще три месяца назад Швеция должна была бы мобилизоваться, чтобы воспользоваться случаем отвоевать обратно Финляндию; турки должны были бы держать 200 тысяч человек на Дунае; всякий другой на месте Бассано заставил бы их развернуть знамя Магомета еще два месяца назад, и в настоящий момент из-за этой ошибки Бассано император лишен своевременной помощи с их стороны; Бассано будет нести за это ответственность перед Францией; в настоящем случае его министр иностранных дел должен был бы осуществить половину всей задачи похода, а между тем он еле-еле подумал об этом, да и то потому, что император распек его.
Император был, по-видимому, в очень плохом настроении и очень недоволен герцогом. Я возразил ему, что у нас не привыкли действовать без его приказаний и он не одобрил бы таких действий; так как еще и в настоящий момент он повторяет, что не хочет войны, то шведское и турецкое правительства могли бы бояться скомпрометировать себя, забегая слишком вперед; его министр, очевидно, не осмелился действовать слишком откровенно из страха преждевременно разоблачить проекты, которые он все еще продолжает отрицать; наконец, для наследного принца шведского[77] ставка в этой игре слишком высока, и поэтому из личных интересов он должен быть чрезвычайно осторожным. Я заметил еще императору, что мир между Россией и турками уже давно зависит лишь от петербургского правительства; я убежден, что Россия подписала бы его, если бы захотела, и она сделает это, когда захочет, а так как еще нет сведений о том, что она это сделала, то — вопреки всему, что ему могли доносить, — я вновь повторяю, что император Александр не хочет воевать с ним и, может быть, даже все еще сомневается насчет того, окончательно ли решил император Наполеон начать враждебные действия. — Эти соображения, — прибавил я, — не могли ускользнуть от вашего величества. Они неопровержимо доказывают, что проекты императора Александра являются оборонительными и никогда не были наступательными, так как если бы он хотел войны, то он не преминул бы начать с заключения мира с турками, хотя бы для того, чтобы иметь возможность свободно располагать своими войсками.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
