Пусть весь мир рушится в тартарары — Наташа была, есть и будет для Андрея маяком, чей свет пробьётся через любую мглу и непогоду. Мичман не испытывал неловкости от высокопарности своих мыслей — молодые влюблённые очень склонны к гиперболизации предмета своего обожания.
Но всё кончается, окончилось и затянувшееся пребывание русской эскадры в водах острова Мадагаскар. Третьего марта 1905 года Рождественский вышел в Индийский океан к Малаккскому проливу и дальше — к Цусиме, где его ждал оскалившийся многочисленными орудийными стволами и торпедными трубами флот адмирала Того. Поведение русского правительства было необъяснимым — у 2-й эскадры явно не хватало сил для решения поставленной перед ней задачи. Существовало несколько гораздо более разумных выходов из сложившегося положения, но Рождественский получил приказ следовать на восток. Почему его эскадру не задержали ещё на некоторое время для усиления, скажем, покупными и достраивающимися судами — на этот вопрос ответа нет. Вместе с остатками своего флота к неизбежной гибели слепо шла и вся трёхсотлетняя империя Романовых…
Как ни странно, но гораздо больше, чем ближайшее будущее, Андрея Сомова занимал скрытый смысл его видений, становившихся всё чаще и ярче по мере приближения эскадры к берегам Японии. Видения эти сделались уже привычными, стали некоей неотъемлемой частью существования, и если какая-либо редкая ночь проходила без феерических снов, мичману делалось как-то неуютно. Он никому не говорил об этом, да и говорить-то было и некому.
…Железные водоплавающие монстры Российской империи, расталкивая своими грузными тушами пенящиеся волны, пересекали Восточно-Китайское море. В Цусимский пролив эскадра должна была войти утром 14 мая 1905 года, и этому дню суждено было стать самой мрачной страницей в истории русского флота.
Приближение русской эскадры японцы заметили ещё ночью, и Того немедленно привёл в движение взведённый боевой механизм. Разведывательные крейсера его флота один за другим стягивались к району обнаружения противника, и с этого момента корабли Рождественского находились под неусыпным наблюдением. И как же русский адмирал реагировал на происходящее? А никак.
Рождественский понаделал столько ошибок, что будь он даже агентом японского Генерального штаба, он и то не смог бы сделать большего для разгрома своей собственной эскадры.
Корабли Рождественского не соблюдали светомаскировку — вспомогательный японский крейсер первой линии дозоров «Синано-Мару» обнаружил эскадру по огням госпитальных судов. Начальник 3-й эскадры контр-адмирал Небогатов за время перехода на Дальний Восток приучил свой отряд двигаться ночью без огней, командующий же 2-й Тихоокеанской эскадрой этого не сделал.
Плана боя не существовало вовсе, русский адмирал не только не вёл разведки сам, но и не предпринял ничего против японских дозоров. Даже когда со вспомогательного крейсера «Урал» у Рождественского запросили разрешения перебить радиотелеграфные переговоры врага, сообщавшего Того исчерпывающие данные о строе, составе, курсе и скорости русской эскадры, он запретил это делать. Подтягивавшиеся поодиночке и небольшими отрядами японские крейсера легко могли быть уничтожены порознь, но Рождественский воздержался от активных действий. Затеянное им на глазах японцев перестроение смешало строй русских кораблей, в результате броненосец «Ослябя» сделался лёгкой мишенью для крейсеров Камимуры и пошёл на дно через какие-то полчаса после открытия огня.
Рождественский не использовал единственный предоставленный ему судьбой (и рискованностью действий Того) шанс решительно атаковать противника (именно атаковать, а не просто открыть огонь), предельно сократив дистанцию для повышения точности огня и эффективности русских облегчённых бронебойных снарядов, и смешать, сбить в кучу вражеский строй в тот момент, когда японский флот разворачивался последовательно на параллельный курсу русской эскадры курс, и его кильватерная колонна сдвоилась. А дальше предпринимать что-либо было уже поздно: японцы навязали противнику свой план боя, в полной мере использовавший преимущества их кораблей, и громили русскую эскадру, как хотели, где хотели и когда хотели.
Всё это тем более странно, что Рождественский сумел провести вверенную ему эскадру по восемнадцатитысячемильному пути (три четверти протяжённости экватора), не потеряв ни единого корабля, даже самого маленького или старого. Дикий самодур, свято верящий в своё право решать за всех, не слушающий ничьих советов и полагавшийся лишь на свою железную волю, в сражении он полностью растерялся и только подставлял Того бока, чтобы тому удобнее было бить. Случайность? Может быть…
…Следовавший четвёртым в строю «Орёл» пережил весь кроваво-огненный кошмар дневного боя, будучи вместе с остальными новейшими броненосцами главной целью японских комендоров. Корабль уцелел только лишь потому, что был четвёртым. Продлись артиллерийская дуэль ещё с полчаса, и он неминуемо последовал бы за своими собратьями — перевернувшимися под вечер (один за другим) истерзанными снарядами «Александром III» и «Бородино» и добитым торпедами (уже превращённым до этого в плавучую груду металлолома) «Князем Суворовым». «Орёл» выжил — выжил только лишь для того, чтобы на следующий день испить до дна горькую чашу позора, когда окружённый всем японским флотом адмирал Небогатов сдал четыре уцелевших броненосца врагу.
Мичман Сомов оказался единственным из палубных офицеров «Орла», не получившим ни единой царапины за весь страшный день 14 мая, когда в «Орёл» попало до ста пятидесяти вражеских снарядов крупного и среднего калибра. И это притом, что молодой офицер всё время находился на открытых и самых опасных местах, командуя пожарным дивизионом. Матросов вокруг него скашивало осколками целыми группами; ревел сотрясаемый взрывами воздух; пылало, казалось, даже железо судовых конструкций; сам корабль кричал от боли, словно терзаемое вивисекторами живое существо, а Андрей оставался невредим. Его будто хранила неведомая могущественная сила, отводившая от мичмана визжащую раскалённую смерть. Тело Сомова словно чуяло само, где прорежет воздух очередной осколок (или же целый веер их), и оказывалось в каждую секунду именно в том месте, которое крошечные стальные убийцы в эту секунду обходили. Впрочем, задумываться о чудесном во время боя времени не было, осознание пришло к Андрею гораздо позже.
Когда днём 15 мая мичман Сомов увидел на мачте русского броненосца вместо андреевского стяга флаг Страны Восходящего Солнца, прочная корабельная палуба дрогнула и ушла у него из-под ног. От самоубийства его удержала лишь спокойная и рассудительная речь Завалишина, да ещё далёкий-далёкий, оставшийся где-то в прежней, доцусимской жизни образ девушки из мглистого северного города. Но что-то в нём всё-таки сломалось, и прежний пылкий и наивный мичман Андрей Сомов умер, смертельно раненный невиданным разгромом некогда победоносного русского флота.
* * *
В плену русские морские офицеры пользовались относительной свободой. Они могли беспрепятственно разгуливать по улочкам небольшого японского городка Сэндай, смотреть, разговаривать, вступать в контакты. Некоторые умудрились даже завести романы с японками и оставить здесь потомство. Оно и понятно — японцам не за что было так уж ненавидеть своих недавних врагов. Победа на море досталась сынам богини Аматерасу-Амиками легко, с ничтожными потерями, а не была вырвана большой кровью и предельным напряжением сил. Именно этим и объяснялось снисходительное великодушие победителей по отношению к побеждённым.
Первое время Андрей никуда не ходил. Он целыми днями валялся на койке, отвернувшись лицом к стене, почти ничего не ел и не реагировал на все попытки товарищей растормошить его. Мичман был раздавлен обломками рухнувшего величественного здания, имя которому вера. Всё, чему он поклонялся и истово служил, рискуя жизнью (и бой тому подтверждение), разлетелось в пыль и прах под залпами японских орудий в проклятом проливе, у берегов скалистого и поросшего лесом острова Цусима.
Потом он всё-таки мало-помалу пришёл в себя, стал выходить в город, приглядываясь к жизни чужого народа, текущей мимо него по своим, отличным от привычных для Андрея законам. И как-то раз во время очередной прогулки Сомов оказался возле небольшого пагодообразного храма, то ли буддистского, то ли синтоистского — мичман не был силён в таких тонкостях. Некоторое время он просто смотрел на деревянное строение снаружи, а затем, подчиняясь неожиданному импульсу, вошёл внутрь. Русский моряк и раньше замечал на улицах городка установленные под открытым небом маленькие алтари, на которых теплились свечи, но проходил мимо них равнодушно. А вот сейчас почему-то не прошёл.
