– Сержант, толстяк тоже мертвяк! – выкрикнул солдат, выдергивая из живота раненого покрывшееся кровью лезвие.
– Проверь еще, в него всего две пули попали, да и то вскользь прошли!
– Не-а, мертвяк, – к счастью, солдату было неохота возиться с трупом и еще больше пачкать об него меч. – Пули-то вскользь, да он башкой о камень ударился… Кровищи кругом, просто жуть! Как вешать-то будем?! Обмараемся все!
– Скинь в овраг, да и дело с концом! – выкрикнул знакомый голос, принадлежащий сержанту.
Кюсо действительно чувствовал горячую кровь на лице и понимал, что выглядит ужасно. Он даже представить себе не мог, сможет ли открыть глаза, когда горячая жижа остынет и превратится в липкую массу. Однако сейчас его волновало совсем другое: сможет ли он не дышать, пока схватившиеся за ноги солдаты волокут его тело к обочине.
Падение с двухметровой высоты принесло новую боль: в грудной клетке сломалась пара костей, а голова снова заныла, но зато он теперь мог позволить себе роскошь выпустить из груди отработанный воздух, а затем сделать небольшой вдох. Ему полегчало. Примерно с четверть часа раненый лежал неподвижно, а затем, открыв глаза и оросив ближайший лопух кровавой слюной, приподнялся на локтях и, превозмогая боль, пополз вверх, на обочину.
Стражников уже не было, как, впрочем, и следов нападения. С дороги пропали не только телега, но даже залитый кровью камень, о который он так больно ударился головой. На ветке сосны одиноко раскачивался труп Онвье с маленькой табличкой на груди: «За разбой!»
Всесильные Небеса услышали молитвы и избавили страждущего от компании тугодума-напарника, правда, сделали это по-своему, как будто нарочно издеваясь над ним.
* * *
Здание бывшей церкви отыскалось быстро. Сначала Патриун шел на шум: на разрывающие тишину ночи выкрики пьяниц, горланящих что есть сил похабные песни. Затем в чудовищную какофонию влились отрывистые звуки струнных и духовых инструментов – это пьяные, не менее чем гости, музыканты пытались воссоздать жалкое подобие мотива. Вскоре показалось и огромное здание, в окнах которого, несмотря на поздний час, горели огни.
«Все-таки странный народ эти переселенцы, а точнее, охотники, молиться в оскверненном храме боятся, а спиртное распивать – им и черт не брат», – подумал отец Патриун, остановившись в двадцати шагах перед распахнутыми настежь дверьми превращенного в кабак святилища. Преподобный отец, благоразумно одевшийся, как горожанин, твердо решил посетить это место, но внутренний голос сдерживал его, тихо нашептывая: что-то здесь не так, что-то неправильно в этом разгульном, ночном веселье.
Хоть последние тридцать лет и прошли в тихом монастыре, однако память быстро восстановила картины из далекого прошлого, еще из той поры, когда он не играл роль святого отца. Методом исключения старик вскоре восстановил несколько штрихов, недостающих в картине массового разврата и грехопадения. Площадь перед бывшим храмом, над которым теперь красовалась огромная вывеска «Общество Вольных Охотников», была совершенно пуста, поблизости не видно ни стражи, ни перепивших, ищущих укромный уголок, чтобы опорожнить натерпевшиеся желудки, ни мелкого ворья – тоже в своем роде охотников, но на куда более легкую добычу. Стекла заведения были целы, а стены девственно чисты, то есть без пошлых надписей, выцарапанных ножами, и без мокрых пятен от чьего-то поспешного общения с природой.
Мысленно преклонившись и сняв шляпу перед здешними нравами, которые оказались не такими уж и дикими, отец Патриун медленно поковылял к дверям, слегка отдохнувшие ступни вновь заболели в жмущих колодках, деликатно именуемых башмаками. Священник уже поднялся на первую ступеньку покинутого храма, когда идущий изнутри заведения яркий свет померк, а путь ему преградил широкоплечий детина, настолько высокий, что его облитый пивом пупок находился на одном уровне со стариковским носом.
– Тебе чо, дед, дома не сидится? – вопросил верзила, глядя на посетителя в летах с насмешкой, но по-доброму, без скрытой или явной издевки.
– Старуха совсем заела, все пилит и пилит, старая грымза! Мне б на молодок пышных взглянуть, вот и полегчало б, внучок, – подражая голосу совсем уже дряхлых старцев, прошамкал священник.
– Э-э-э! Да ты не туда, дедуля, забрел! – рассмеялся громила и поднял открытую ладонь вверх, указывая на вывеску. – Я б пустил, да тута только для охотников. Шел бы ты в обычный трактир, а лучше б к старухе своей возвращался, а то, неровен час, желанием воспылаешь да сердчишко прихватит.
– А я и есть охотник, я охотился, когда ты еще под стол бегал да в портки делал, – прошамкал Патриун.
– Коль так, то проходи, – произнес верзила, но не отошел в сторону. – Только на шапку мою сперва глянь, из чьего она меху: агапедки или борончура?
– Помесь лисицы и волка, три годика зверю было, подстрелили грубо из мушкеты, посколь дырки в меху видны да опалина от пороху. Тому негодяю, что шкуру выделывал, руки бы оторвать да кой-куда вставить…
– Во, дед, во подивил! – вышибала отошел в сторону, пропуская тщедушного старика с клюкой, а когда Патриун поравнялся с ним, громко выкрикнул внутрь зала. – Ребяты-ы-ы, принимайте ветерана охотного дела! Настоящим охотником старичок был, настоящим охотником и остался!
Хоть блюститель дверей, а говоря проще – обычный вышибала, и проорал так, что у священника заложило уши, но сборище вольных охотников откликнулось на призыв вяло. Четверо за крайним столом прокричали что-то невнятное в ответ, более похожее на приказ заткнуться, троица из другого угла звонко грохнула кружками, и около десятка посетителей с подозрением посмотрели на щуплого старичка из-под покрытых испариной краев меховых шапок. «Чо приперся, развалина?! Здесь тебе не богадельня!» – ясно читалось в этих недружелюбных взорах, таких же презрительных, как ухмылка ветерана, видящего мучения зеленого новичка, и таких же холодных, как острая сталь кинжала.
Интерес к посетителю в летах был подобен вспышке, через миг он уже бесследно пропал. Скромно застывший возле входа старичок стал такой же неприметной частью интерьера, как развешанные по стенам шкуры, головы убитых зверей, лисьи да волчьи хвосты и прочие охотничьи трофеи. Патриун не оробел, не испугался, почувствовав себя одиноко среди совершенно инородной толпы, он просто как опытный боец, перед тем как броситься в бой, изучал место предстоящего ристалища и будущего противника.
Еще недавно здесь находился храм, но от бывшего пристанища духовного остались лишь воспоминания в сердцах горожан. Наверное, среди вольных охотников новых земель имелось немало плотников и каменщиков, а иначе как бы они так быстро успели изменить внутреннее обустройство здания и уничтожить все следы церковного антуража? Единственное, до чего еще не дошли руки новых хозяев храма, были цветные витражи, находящиеся высоко под деревянным куполом. Лишь они свидетельствовали о том, что когда-то в этом огромном зале проходили моленья и звучала совершенно иная музыка. Там, где стояли скамьи, на которых неподвижно восседали прихожане, смиренно внимавшие проповедям, теперь находились длинные дубовые столы, ломящиеся от яств и выпивки. На месте алтаря был сооружен высокий помост, где устало водили смычками и дули в трубы взопревшие музыканты. Тишина сменилась гамом, а задумчивое молчание – хмельной разнузданностью, правда, не переходящей эфемерную границу откровенного греха. Быстро снующих между столами служанок никто не лапал, и, как показалось Патриуну, охотники не опускались до сальных комплиментов по поводу выдающихся форм их пышных фигур.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
