Крепостица оказалась городом, и немаленьким, принадлежала вроде Черниговскому княжеству, но была на самой границе с Рязанским. От соседей частенько наведывались желающие поживиться, но их быстро отвадили. Всего через год Федор стал воеводой Козельска. Молодой князь во всем слушал опытного наставника, а уж когда князь погиб, так дела и вовсе перешли в руки Федора. Княгиня с сыном все больше сидела в тереме, обливаясь слезами. Однажды Федор сказал, мол, княгиня тоскует, на что Анея резонно ответила:
– Плачет. Тоскуют по кому-то, а плачут по своей доле. Молода еще, а что ее ждет? – И тут же добавила, совсем как Лушка: – Не была бы дурой, замуж бы выдали. А она Иллариона наслушалась, судьбу свою оплакивает, будто только ее муж и погиб на всей земле.
Сама Анея судьбу оплакивать не собиралась, о муже говорить запретила, но вдовью долю менять не собиралась, а ведь было ей всего-то три десятка годков. На вопрос брата, не рано ли состарилась, резко ответила, что стариться не собирается, а свое отлюбила так горячо, что на других уже и сил не осталось. В этом была правда, у Анеи горячая любовь была с князем Ярославом Всеволодовичем, братом Юрия и Константина. Только у того семья и женка хорошая. Княгиня Феодора немало слез пролила из-за этой любви, хотя Анея ни на что не претендовала, она отдавала свою любовь щедро, так весеннее половодье поит землю. От Ярослава и Лушку родила, хотя к тому времени уже вышла замуж. Ее муж Михайло также без памяти любил Анею, знал, что тяжела, знал от кого, но ни разу не попрекнул и сколько жил с ней, столько звал Лушку своей. Анея родила еще троих – двух мальцов и Любаву. Сыночки не выжили, в год, когда свирепствовал мор, померли, а Любава вон ничего. Михайло погиб, говорили, что по княжьей воле, хотел Ярослав вернуть себе Анею, потому как своя женка в монастырь ушла, не выдержав мужниных измен. Тогда Анея спешно собралась и приехала к брату. Князь страдал недолго, мало ли других баб красивых есть? А Анея прочно осела в Козельске и принялась командовать.
Долго размышлял воевода Федор над своей и сестриной жизнью, злость прошла, но сердце все равно не желало успокаиваться, словно что-то предчувствуя. Воевода очень не любил вот такое ощущение, оно явно говорило о приближении перемен, а ныне перемены ничего хорошего не несли.
Вдруг Зверь всхрапнул, но не особо беспокойно. Федор прислушался, показалось, что где-то впереди на дороге люди. Похлопал коня по шее, чтобы тот не подавал голоса, соскочил и потянул за собой в лес. Но голос показался знакомым… Вятич! Так и есть, сотник предупреждал, чтобы держались за ним след в след, потому что может быть рассыпан чеснок.
Федор рассмеялся, крикнул:
– Нет чеснока, Вятич, не бросали еще!
– Эгей, Федор Евсеевич, ты ли?
– Я.
Козельск был потрясен нашим появлением и особенно нашими рассказами. У меня болела щека, потому что приходилось раз за разом повторять о сожженной Рязани, о том, как город защищался, как много воинов в татарском войске. Я пыталась сказать, что это не татары, а монголы, но меня почему-то не слушали.
Зато с удовольствием слушали рассказы о героизме Евпатия Коловрата и его дружины. Стало не по себе, внимают, раскрыв рты, словно мы сказки рассказываем, а не страшную быль, которая завтра может повториться в Козельске.
Лушка, конечно, больше всего ахала по поводу моей раны. Отец хмурился, а для Анеи главным было то, что я жива. Тетка сурово высказала за то, что осталась, а не ушла, как обещала.
– Если бы не Вятич, что с тобой было бы?
– Сдохла бы.
Обе сестрицы вытаращили на меня глаза, я усмехнулась: стала грубо разговаривать? А вы повоюйте с мое, посмотрим, останется ли у вас хоть чуть вежливости.
Но самое большое потрясение все испытали даже не от мужской одежды, в которой я явилась, не от раны на щеке, а от моих стриженых волос. Я настолько привыкла к короткой стрижке (если мое орудование ножом можно назвать стрижкой), что сняла шапку, не задумываясь. Все замерли, первой отреагировала Лушка:
– Ой, Настя… а где… коса?
Я вдруг вспомнила, что отрезала ее, дернула плечом:
– Отрезала в Рязани. Там убили всех, понимаете, всех, осталась только я, и то случайно, просто упала со стены на трупы и оказалась ими завалена. Потом сидела в обнимку с мертвяками три дня, пока татары из города не ушли, а потом пробралась на Николин двор и увидела перебитыми всех. Там же убила татарина, отрезала волосы и дала слово, что буду Николой до тех пор, пока не убью всех татар.
Челюсти и глаза моих родственниц вернулись на место не сразу. Теперь они уже просто не знали, на что сначала обращать внимание – на мою прическу а-ля воробей, на жуткие рассказы о защите и сожжении Рязани или на то, что я сидела с трупами несколько дней.
Анея шагнула ко мне:
– Бедная девочка, сколько же ты вынесла…
А мне самой это самое сидение с трупами казалось таким давним, словно прошел не месяц, а все десять лет. Потом была еще дружина Коловрата. Когда мы очень успешно били татар, так успешно, что им пришлось развернуть против полутора тысяч человек целое огромное войско и даже бросить камнеметные машины! Хотелось рассказать именно об этом, о том, что Батый испугался нас, что татар можно бить, пусть не в поле, пусть не всех сразу, но хотя бы тысячами, сотнями или просто десятками, но бить.
Это же я постаралась объяснить и отцу. Тот был в ужасе от моего вида – шрама и коротких волос, а по поводу битья татар покачал головой:
– Вы с Вятичем словно сговорились. Он так же твердит.
– Да не сговорились, а воевали вместе. Вместе в снегу ночами сидели, вместе татар рубили, вместе каверзы придумывали.
– Настя, каково слушать про твои бои… Андрей сказал, что ты на лучшем счету у Евпатия Коловрата была. И татар с десяток уничтожила.
– Больше. И в Рязани нескольких. Но у Евпатия все так воевали, иначе татары бы нас не испугались.
– Как поверили-то, что ты парень?
– Вятич помог.
– Я с него спрошу еще! Это надо же придумать – девку в парня переодеть и воевать заставить!
– Заставить? Попробовал бы не дать! Первого татарина я обварила кипятком на стене, другому вспорола ножом горло, еще двух зарубила, прежде чем меня саму столкнули вниз. А потом убила еще одного, когда он чуть не убил меня уже в мертвой Рязани. Знаешь, отец, что самое страшное? Там не было белого снега, только черный и красный. Разве я могла после этого просто вернуться в Козельск? Я взяла меч, отрезала косу и назвалась Николой, поклявшись убивать и убивать этих гадов, пока смогу держать меч в руках.
Сзади раздался всхлип, мы даже не заметили, что в открытой двери стоят наши женщины и тихонько слушают. Все же мои рассказы отцу были куда жестче, чем им. Не могла же я Лушке рассказывать о том, каково это – пропороть горло человеку засапожным ножом. Или видеть, как вылезают на лоб глаза у ошпаренного мной татарина на стене. Или как вытаскивать меч из живота убитого врага.
