Каждый раз, когда вы проливаете слезу, создаете прекрасный образ или трепещете в волнении, — вы истощаете силы своего ума. А сил этих вам отпущено в обрез; когда один канал полон, другой — пуст. И тогда мы обращаемся к природе. Все эти годы мы жили с ней рядом и не видели ее. А теперь смотрим, широко открыв глаза.
Валуны издали представлялись нам лишь коричневыми пятнами на земле. Склоняясь над ними, мы замечаем, что и в них отражается многоцветность, многоликость, тщательная организованность бытия. Вот скопления кристаллов всех цветов радуги, наполовину сплавленных, вот аккуратно чередующиеся слои ровного серого и красного цвета; этот валун покрыт серебристыми прожилками, напоминающими своим рисунком листья и ветки. А плоский камень, на котором мы так часто сидели, молясь и плача, оказывается, хранит отпечатки следов гигантских ископаемых птиц и прекрасного рыбьего скелета. Сколько раз мы пытались мысленно нарисовать себе, как они выглядят, эти допотопные существа, и все это время сидели на них! Мы были до такой степени ослеплены собственными мыслями и чувствами, что не видели окружающего мира.
Плоская красноватая равнина удручала нас своим однообразием. Но теперь мы видим жизнь в каждой горсти песка. Мы знакомимся с этим удивительным народцем — муравьями, как они воюют и мирятся, как веселятся и трудятся и возводят свои величественные дворцы; мы интересуемся крошечными существами, что живут в цветах. Цветок битто всегда казался нам просто желтым пятном, теперь мы различаем, что его соцветия состоят из сотен прекрасных цветов, и каждый из них — обиталище крохотных черных, с красной полоской тварей, снующих по улицам своего маленького желтого города. И каждый колокольчик — чей-то дом. Каждый день полупустынное плато — карру, открывает нам новые чудеса. По пути на работу мы вдруг останавливаемся посмотреть, как паук-землекоп роет ямку-ловушку, зарывается в песок и подстерегает свою добычу. Вот ползет рогатый жук, а перед ним открывается нечто похожее на створку дверцы. Из-за нее осторожно выглядывает паук. На кусте карру зеленая муха откладывает серебряные яички. Мы относим их домой и наблюдаем, как лопаются оболочки, как появляются пятнистые личинки, как они превращаются в зеленых мушек и улетают. Мы не довольствуемся тем, что природа показывает нам, и стараемся проникнуть в ее тайны. Под белую наседку мы кладем дюжину яиц и, разбивая по одному в день, смотрим, как белая восковая точка превращается в цыпленка. Мы не очень взволнованы и не испытываем большого воодушевления. Но человеку, не желающему перерезать себе горло, нужно занять свои мысли. Все равно чем, но занять. Мы сеем рядами семена на нашей запруде и, выкапывая их по одному, следим за их прорастанием. Аладдин закопал свой волшебный камень, и из земли вырос золотой чертог. Но куда ему до нас! Мы кладем в землю коричневое семечко, и из него появляется росток, живой росток, устремляющийся вверх; отчего — мы, как и Аладдин, не можем сказать. Росток превращается в высокое, выше наших голов растение, сверкающее по утрам каплями росы, усыпанное желтыми цветами, роняющее коричневые семена с крохотными зародышами будущей жизни. Мы с торжественным видом наблюдаем, как растет живое растение — от начала, когда мягкий белый корешок выпускает из земли стебелек с двумя зелеными листочками, и до тех пор, пока нам не приходится задирать голову, чтобы взглянуть на его верхушку. Но причин этого роста мы не знаем.
Мы хотим знать, что внутри у барашка или утки. Вечером мы утаскиваем к себе околевшее животное или птицу и расстилаем на полу газеты. С изумлением, близким к исступленному восторгу, мы вскрываем комок плоти, называемый сердцем, и находим внутри крохотные клапаны и жилки. Мы ощупываем их и откладываем сердце в сторону. Но и отложив, не забываем. То и дело мы обращаемся к нему, пытаясь увидеть нечто ускользнувшее от глаз, пощупать снова и снова. Почему — мы и сами не знаем.
В заводи у запруды мы находим мертвого гуся. Мы вытаскиваем его, тут же, на берегу, анатомируем, а потом, стоя на коленях, рассматриваем внутренности. Сверху органы, разделенные тончайшими пленочками. Внизу — кишки, искусно скрученные спиралью, все они покрыты сетью тончайших кровеносных сосудов, алеющих на нежно-голубом фоне. Каждая ветвь разветвляется, в свой черед, на более тонкие, с волосок, удивительно симметричные веточки. Нас поражает неповторимая красота этого зрелища! Тогда мы вспоминаем — и даже садимся удобнее, чтобы поразмыслить, — что точно так же выглядит терновник на фоне бледного зимнего неба, точно так же выглядят и прожилки на камне; точно такой же формы протоки образует и вода, когда мы выпускаем ее из запруды. Не таковы ли и щупальца у жука-рогача? Чем порождено такое глубокое сходство? Случайное ли это совладение? Или все это ветви общего ствола, питающего нас всех своими соками? Тогда это было бы объяснимо. Мы склоняемся над гусем.
Что такое жизнь? Должно быть, это нечто уходящее корнями в темную глубину и возносящее свои ветви в необъятную высь, которую мы просто не можем видеть? Не случайное сплетение, а живое существо, индивидуум. Эта мысль доставляет нам особенно глубокое удовлетворение, сами не знаем почему.
Мы снова склоняемся над птицей. Потом вдруг вскакиваем, смотрим на голубое небо, бросаем гуся в пруд и принимаемся за прерванную работу.
Вот так постепенно, земля, шар наш земной, перестает казаться нам хаотическим нагромождением. Мы вступаем в великие чертоги бытия, почтительно взирая на все окружающее. Здесь все достойно внимания, исполнено глубокого смысла. Здесь нет мелочей, ибо все вместе составляет единое целое, ни начало, ни конец которого нам неизвестны. В наших жилах пульсирует та же жизнь, что и во вселенной. Эта жизнь, может быть, слишком велика для нашего понимания, но, конечно, отнюдь не мала.
И вот наконец небо, поначалу казавшееся нам голубым лоскутом, висящим так низко, что протяни руку — и достанешь, поражает нас высотою своих голубых сводов, и мы начинаем жить сызнова.
Глава II. Вальдо и незнакомец
Вальдо лежал, растянувшись на красном песке. Страусята мирно паслись рядом, поклевывая накрошенный для них корм и щипля сухую траву. Справа виднелись могилы, слева высилась запруда. Вальдо покрывал затейливой резьбой деревянный брус. Досс нежился тут же, на теплом зимнем солнце, время от времени поглядывая на ближайший загон для страусов. Низкорослый терновник, под которым они устроились, совсем не давал тени, но в ней и нет нужды в чудесные июньские дни, когда даже полуденное солнце не жжет, а ласкает. Увлеченный работой Вальдо не поднимал глаз и все-таки умудрялся видеть бурую дремлющую землю и безмятежную синь у себя над головой.
Немного времени спустя в углу загона, куда все поглядывал Досс, показалась Эмм. В одной руке она несла закрытую крышкой миску, в другой — закупоренный кувшин с узким горлом. Эмм выглядела много старше своих шестнадцати лет — этакая маленькая толстенькая дамочка.
И уж совсем по-старушечьи она отдувалась, когда поставила миску и кувшин на землю и тяжело опустилась рядом с собакой и ее хозяином.
— Вальдо, по дороге сюда я встретила человека верхом. Я думаю, это и есть тот самый, кого мы ждем.
Ждали какого-то англичанина, которому тетушка Санни сдала в аренду половину фермы.
— Гм! — сказал Вальдо.
— Молоденький совсем, — сказала Эмм, держась за бок, — шатен, борода курчавая, а глаза синие-синие. Я так смутилась, Вальдо. Понимаешь, я обернулась, ну просто чтобы посмотреть, и он обернулся, и мы встретились взглядами. Он покраснел, и я залилась краской. Я уверена, что это он и есть.
— Наверно, — сказал Вальдо.
— Я побегу. Может быть, он привез письма от Линдал? Она вряд ли останется в школе, ты же знаешь: вот-вот вернется. А этот человек, пока ему не построят дом, от нас не съедет. Мне еще надо ему комнату приготовить. До свидания! — сказала Эмм и засеменила прочь.
Вальдо продолжал свою работу. Досс подвинулся носом поближе к накрытой миске и унюхал запах восхитительных маленьких лепешек на сале. Оба, собака и ее хозяин, были настолько увлечены каждый своим занятием, что не заметили приближения всадника, и лишь когда под ухом у них зазвучали глухие удары копыт, враз подняли головы.
Это оказался не арендатор-англичанин, о котором говорила Эмм, а смуглый, галльского типа, маленького роста, плотный незнакомец лет двадцати восьми, с остроконечными усами и тяжелым сумрачным взглядом. Конь у него был горячих кровей, в богатой сбруе. Особенно хорошо были отделаны седельные сумы. Всадник был в перчатках и имел редкий для здешних мест вид далеко не безразличного к собственной внешности джентльмена.
Необычайно певучим голосом он попросил позволения остановиться на час. Вальдо предложил ему поехать на ферму, но тот отклонил предложение. Нет, он отдохнет здесь, под терновником, и напоит коня. Незнакомец снял седло, и Вальдо отвел коня к пруду. Когда Вальдо возвратился, незнакомец уже сидел в тени, подложив себе под спину седло. Юноша предложил ему лепешек. Тот отказался и только отхлебнул глоток из кувшина. Вальдо лег рядом и принялся за прерванную работу. Присутствие чужого не смущало его. Ведь это не машинка для стрижки овец. Пусть глазеет. Дважды испытать истинный душевный подъем нам не дано. Эту вещь он сделал с любовью и старанием, она ему нравится, но и только. Вещи, как и людей, мы можем любить без памяти. Но вот любовь остыла — и все кончено.
