«Беллона» давно уж была починена, вычищена от налипших ракушек, покрашена и переведена со своей зимней стоянки к остальным кораблям, на Большой рейд. Но плавания все отменили, и капитан, по его выражению, «забичевал», то есть надолго осел на берегу. Очень важное место в его жизни (а в моей - самое главное) заняли наши Четверги.
Я долго не мог взять в толк, почему госпожа Ипсиланти привечает моего Платона Платоновича. Добро б еще он ей любовного зелья накапал. Так нет же - каждый раз ему что-то мешало, а если и выдавался удобный момент, Иноземцов непростительно мешкал. Я даже предлагал выполнить за него эту нетрудную операцию, но капитан отказался, опасаясь, что в этом случае Агриппина
Львовна может влюбиться в меня, и что тогда мы все будем делать? Я сразу заткнулся - в мои намерения подобный оборот событий тоже не входил.
Нет, в самом деле, было странно, отчего Агриппина нас терпит. Собеседник из Платона Платоновича, по правде говоря, был так себе, рассказчик и подавно неважнецкий. Капитан оживлялся, только когда беседа касалась морских или военных тем. Несколько раз я примечал, что в самый разгар его прочувствованной речи о какой-нибудь смене пассатных сезонов в Западной Атлантике госпожа Ипсиланти, заинтересованно кивая, чуть подрагивает крыльями точеного носа - подавляет зевоту.
Загадку эту мне со временем разъяснила Диана. А до того, всякий четверг, возвращаясь с Сиреневой улицы, Платон Платонович сокрушался, что опять вел себя как последний дурак, замучил прекраснейшую из женщин нудной болтовней и больше нас, теперь уж можно не сомневаться, в дом не пригласят. Однако в следующую среду с городской почтой приходил розовый узкий конверт, мы с капитаном оба тоже розовели и начинали готовиться к завтрашнему событию.
Даже не знаю, почему именно этот весенний вечер сам собою выныривает из моей памяти. Он мало чем отличался от других.
Ах нет! Я знаю, почему.
…Мы за столом, пьем чай. Теперь Агриппина и Платон Платонович сидят не на дальних концах, а рядом, напротив нас с Дианой. И - замечу - спиной к траурному портрету.
У Иноземцова расстегнут ворот. Капитан приходит в гости уже не в сюртуке, а запросто, в кителе, и позволяет себе некоторые вольности. В руке у него дымится сигара. Госпожа Ипсиланти сказала, ей нравится запах та бака. Думаю, она просто сжалилась над моряком, видя, как он целый вечер мучается без курения.
- Так что вы говорили о британской эскадре, Платон Платонович? - слышу я нежный голос Агриппины. - Простите, я заваривала чай и недослушала…
Это май месяц. Война с Европой уже два месяца как началась.
Поскольку стол широкий, капитан с хозяйкой сидят как бы отдельно от нас с Дианой. Иногда мы слушаем, о чем они беседуют, а бывает, что и тихонько толкуем между собой. Дичиться я давно перестал, однако бывает, что ни с того ни с сего накатит робость - и не могу произнести ни слова.
Это обычно случалось, когда Диана в оживлении коснется моей руки или поправит мне прядь, свесившуюся на лоб. Моих внезапных приступов немоты она не понимала, говорила: «Опять Геру подвесили к небу». Платон Платонович мне объяснил: Гера - это жена древнего бога Зевса - моя, выходит, тезка. Забыл, что она там натворила, как-то нагадила мужу, и за это он подвесил ее к небу. Между прочим, очень точное описание моего состояния в такие минуты.
Цвет картинки под стать названию улицы дымчато-сиреневый. Потому что за окном легкие сиреневые сумерки и в гостиной повсюду ветки душистых бело-лиловых цветов.
А где Джанко? Кажется, к тому времени таскаться за нами на Сиреневую он уже перестал. Бывало сидит на крыше и требовательно кричит чайкой либо спит за трубой, укутавшись от холода в одеяло. Пес Цербер к индейцу быстро привык. Вылезать вылезал и сидел, задрав башку, смотрел вверх, но не рычал, не лаял, только вилял хвостом.
Но потом Джанко это дело бросил и по четвергам оставался дома. Надоело ему попусту мерзнуть. Вечером,
когда мы возвращались, он выходил из своего «вигвама» (так капитан называл его комнату с навесом на шестах). Сурово посмотрит на Иноземцова, сразу поймет: опять не вышло - плюнет, да уплывет обратно, всей своей спиною выражая презрение.
- Про британскую эскадру, Агриппина Львовна, я говорил, что это из-за нее «Беллону» адмирал в крейсерское плавание не пустил-с. - Платон Платонович помахал рукой, разгоняя облако дыма. - Было Черное море наше, да увы-с.
- Отчего же адмирал не прогонит англичан? - удивилась хозяйка.
Иноземцов, в свою очередь, удивился вопросу.
- Как же их прогонишь, коли у нас паруса, а у них, изволите ли видеть, винтовые пароходы?
- Экскюзе-муа? - то ли не расслышала, то ли не поняла Агриппина Львовна, хоть на моей памяти капитан уже раза три объяснял, чем винтовые корабли лучше колесных, не говоря уж о парусных.
- Я говорю, пароходы… Винтовые…
Они посмотрели друг дружке в глаза. Повисло молчание. Это у них приключалось нередко, от темы разговора не зависело. Иногда и разговора-то никакого не было. Что в эту минуту происходило с Платоном Платоновичем, я догадывался - тоже, видно, подвешивался к небу. А вот отчего менялась в лице госпожа Ипсиланти, мне было невдогад. Кто их знает, женщин, какое у них устройство.
Кончались такие паузы всегда одинаково. Агриппина, будто спохватившись, оглядывалась на портрет, по ее лицу пробегала тень - и хозяйка уходила на кухню по какой-нибудь неотложной надобности. Горничной-то в доме не было, с чаем Агриппина Львовна и Диана управлялись сами.
Но в этот раз она и капитан умолкли что-то уж очень надолго. Я покосился на Диану. Та опустила длинные ресницы, но из-под них нет-нет да посверкивали искорки: моя соседка исподтишка наблюдала за Платоном Платоновичем и своей опекуншей.
- Гера, вы просили, чтоб я показала вам свой альбом. Пойдемте, покажу, - сказала Диана и поднялась.
Она, когда обращалась ко мне громко и «по-взрослому» - всегда называла меня на «вы».
- Ничего я ее не просил, - удивился я.
- Иди же ты… - шикнула она и ударила ногой по щиколотке.
По-моему, Иноземцов с Агриппиной даже не заметили, что нас в гостиной нет.
Отошли мы, правда, недалеко. В коридоре Диана приложила палец к губам, сама осторожно выглянула из-за угла. Я, конечно, тоже стал подглядывать поверх ее затылка. Ее волосы щекотали мой подбородок, я немедленно «повис».
Госпожа Ипсиланти, наконец, вспомнила про портрет. Поглядела на него, построжела лицом. На кухню не убежала, но отодвинулась от Платона Платоновича и поправила локон.
- Что ж вы яблочного пирога? - немножко странным голосом спросила она.
Капитан, покраснев, ответил тоном, каким обычно читал мне Пушкина и Лермонтова:
- Ваш яблочный пирог - лучшее, что я видал на свете. Слово чести, да-с.
- В самом деле? - взволновалась Агриппина. - Я так польщена…
И опять умолкли.
Диана дышала часто, а пальцы держала у губ.
- «Лучшее, что видал на свете», а сам не ест, - шепнул я.
Она в ответ:
- Дурак ты. Разве о пироге речь?
Я удивился:
- А о чем еще? Знамо о пироге.
- Эх ты, «знамо». - Диана мечтательно покачала головой. - Это он ей на самом деле говорит: «Люблю вас - не могу». А она ему: «Вы, сударь, мне милы, не стану скрывать. Но сердце мое разбито, и склеить его никак невозможно».
- Чего это оно разбито? Из-за него что ли? - Я кивнул на портрет. - Когда он помер, супруг-то? Давно хочу спросить, да неловко.
- Восемь лет прошло. Они побыли мужем и женой всего один только день. Потом он ушел в море и не вернулся. За Гибралтаром во время шторма его смыло волной. Красиво, да?
- Чего тут красивого? - Я передернулся. - Меня раз ночью тоже чуть с палубы не смыло. Шквал налетел, окатило волнищей. Она холодная, тащит… Бр-р-р!
- Я не про волну! - Диана тихонько всхлипнула. - Как подумаю: один-единственный день - и в нем всё счастье жизни! Как лучик солнца между черных туч!
Не понравилась мне этакая красота.
- Вообще-то, если она пробыла замужем только один день, через восемь-то лет можно бы уже оттаять, не мучить зря хорошего человека.
Она на меня оглянулась, посмотрела, хоть и снизу, но все равно будто свысока.
- Мы, женщины, если полюбим, то навсегда. Мужчинам этого не понять.
И опять отвернулась.
В это время капитан, глухо кашлянув, сказал - получилось как-то очень жалобно:
- С другой стороны, в прошлый четверг имбирное печенье тоже было чрезвычайное-с. Невозможно забыть.
- В самом деле? - всплеснула руками Агриппина. - Нет, в самом деле? Мне очень, очень приятно это слышать…
Тут уж и мне показалось, что для имбирного печенья, еще и прошлонедельного, как-то оно слишком у них чувствительно получилось.
- А это они про чего? - шепнул я.
- Он ей про сердечную муку, - перевела мне Диана. - А она ему: «Душа моя разрывается меж ним и вами. Но не отчаивайтесь, надежда есть».
