Пока распаковывали коробки с консервами, на палубу вышел покурить Бела Месарош, пожаловавшийся на то, что внизу слишком жарко, чтобы спать. Мы стояли рядом в темноте, рассеиваемой только летними звездами, свет которых кажется вдвойне ярким в такие безлунные ночи.
— Ну вот, Месарош, — говорю я, глядя на восток горизонта. — Не так уж много времени остается. Скоро начнет светать. Похоже, наши итальянские друзья решили-таки не навещать нас сегодня. Интересно, больше ли повезет нам завтра ночью?
— Сомневаюсь, герр коммандант, — отвечает он, попыхивая трубкой. — Когда вам вручают разведдонесение от какого-то проходимца из Анконы, содержащее такие детали, то ставлю гульден против медного фартинга, что тот состряпал его с целью отработать деньги, потраченные на шампанское и девок. Не удивлюсь, если этот тип тянет денежки и из итальянцев, потчуя их тем же блефом, что и нас. Помнится однажды…
— Герр, коммандант, разрешите обратиться! — прерывает нас Дзаккарини.
— В чем дело?
— Честь имею доложить, герр коммандант, что жаркое испорчено.
Он протягивает мне первую из открытых жестянок. Разглядеть в темноте удавалось лишь смутные очертания, однако нос сигнализировал о том, что не все в порядке — пространство вокруг нас уже наполнил стойкий аромат некоей протухшей овощной субстанции.
С жестянкой в руках я спустился по трапу рулевой рубки в ярко освещенный центральный пост. Этикетка содержала лишь следующее: K.U.K. KONSERVENFABRIK NO. 109 HOFMOKL UND SAWICKI. RZESZÓW, UL. JATKOWA. Внутри банки обнаружилось дурно пахнущее, бурое месиво из нашинкованных капустных листов — это значит, что перед нами был консервированный бигус. Те из вас, кто путешествовал по Центральной Европе, имели шанс познакомиться с этим образчиком польской кухни —своего рода гуляшом из квашенной капусты, свежих кабачков, кусочков колбасы и нарезанного кубиками мяса. В лучшем своем проявлении, с олениной, грибами и красным вином, это благородное блюдо, традиционно подаваемое охотникам в лесу на Новый год. Даже теперь его аромат возвращает меня в дни юности: запах порохового дыма, хруст мерзлых сосновых игл под ногами и пронзительно-голубое польское небо. Но в проявлении обычном бигус представляет собой малоаппетитную смесь, которую подают в дешевых кафешках и институтских столовых: невкусное, пресное крошево из капусты, извлеченной из последней оставшейся за зиму кадки, с мясными обрезками. Было совершенно очевидно, что в данном случае мы столкнулись с чем-то более близким к последней версии, нежели к первой. Но как ни крути, рацион есть рацион — не хочешь есть это, придется довольствоваться половинкой буханки хлеба, а на завтра будешь грызть цвибак и потреблять консервы от Манфреда Вайса. Поэтому я вернулся на палубу с намерением явить позитивный командирский пример.
— Чепуха, Дзаккарини! Жаркое первый сорт — просто переложили квашеной капусты, и все дела. Зауэркраут[13], когда снимешь крышку с бочки, всегда воняет как уличный сортир. Просто вываливай в котел, и в подогретом виде все будет в лучшем виде.
Даже в темноте я уловил, что Дзаккарини не верит мне.
— Черт побери, приятель, если откажешься есть это, то, по меньшей мере, еще на целые сутки останешься без горячего. Я вполне понимаю, что вы, южане, не в восторге от капусты и кнедликов, но вам известно, что нормы питания на подводной лодке не предусматривают пасту и ризотто чаще, чем три раза в неделю. Поэтому взбодрись и принимайся за готовку, а то рассвет уже скоро.
Полчаса спустя все подвахтенные поднялись на палубу и получили по миске парящего жаркого с капустой и по половине буханки хлеба. Как я и предрекал, аромат за время разогрева по большей части улетучился, и получилось варево если не аппетитное, то вполне съедобное. Заупрямился только Бела Месарош. Он съел половину миски, потом остановился.
— Пресвятая матерь Божия! — говорит он. — И что только кладут в это польское месиво? Мне конский навоз пробовать приходилось — и то вкуснее.
И с этими словами демонстративно вываливает остатки за борт. Меня так и подмывало полюбопытствовать, при каких это обстоятельствах доводилось фрегаттенлейтенанту Беле, барону фон Месарошу из Наджимесарошаза пробовать лошадиный помет, но имелись другие вещи, требующие внимания. Предстояло покормить вахтенных. Как только те покончили с едой и пришло время сменяться (было почти четыре часа утра), им выдали половину винного рациона. По причине издержек военного времени, уже несколько месяцев назад в надводном флоте перестали выдавать положенные пол-литра вина. Но благодаря изобретательности моего старшего офицера и его дружбе с одним торговцем из Новиграда на борту U-8 рацион сохранился. Поэтому как раз когда небо на востоке стало сереть, каждый матрос получил по четверти литра сладкого курзольского в свою оловянную кружку.
Затем была дана команда занять места к погружению, и готовиться к тому, что обещало стать жутко долгой и утомительной дневкой на грунте. Погружение к тому времени сделалось на борту U-8 точной и до мелочей отработанной операцией — одной из тех, которыми мы так гордились, как и всеми нашими маневрами, за тишину и спокойствие, с коими она выполнялась, так непохожими на шум и гомон артиллерийских учений на борту линейных кораблей. Сначала с рубки снимались кожухи вентиляционных труб, а сами отдушины задраивались, затем глушились надводные двигатели, а их выхлопные трубы перекрывались. Затем наступал черед всех люков, кроме одного в рулевой рубке. Включались вентиляторы, вытягивающие из лодки остатки паров бензина.
Звучали доклады детайльфюреров:
— Оба двигателя надводного хода остановлены.
— Оба электромотора готовы.
— Заряд батарей — восемьдесят восемь процентов. Уровень электролита в банках в норме.
— Все баллоны со сжатым воздухом полны.
— Балластные цистерны готовы.
— Руль глубины готов.
И итоговый доклад самого таухфюрера:
— К погружению готовы, герр коммандант.
Я стоял в люке рубки и смотрел на гаснущие на предрассветном небе звезды. Как всегда закрадывалась мысль: «Увижу ли я их снова?». И как всегда, эту мысль уносило прочь нарастающее ощущение отчаянной авантюры. Я захлопнул над собой люк, задраил его, затем спустился в центральный пост. Кивнул стоящему у рулей глубины Штайнхюберу и занял свое место у перископа.
— Малый вперед, правый электродвигатель. — Негромкое жужжание донеслось с кормы. — Заполнить главную балластную цистерну и носовую диффирентную цистерну «А». Погружение на сорок метров, угол пять градусов.
Дно здесь, в двух милях к западу от Првастака, помечено как ровное песчаное, глубина сорок метров. Но в дни до изобретения эхолота осторожность не мешала: поверхность не вся могла состоять из песка, а уровень в сорок метров не так уж далек от предельной глубины погружения U-8. Электродвигатель заблаговременно остановился на тридцати пяти метрах, и лодка продолжила медленно опускаться под собственным весом. Всего через минуту или около того, не спуская глаз с глубиномера и откачав немного балласта — за счет компрессии лодка несколько потеряла в водоизмещении, — мы услышали тихий скребущий звук — это скула корабля терлась о песок или мелкий гравий. Коснувшись грунта, нам оставалось только дать лодке развернуться по течению, а потом заполнить заднюю цистерну и опустить корму. В конце маневра U-8 замерла в почти идеально ровном положении, с дифферентом на корму всего градуса в три. К смене вахты я сделал карандашом запись в бортовом журнале, совершил обход и передал управление Беле Месарошу. Не спав более двадцати часов, я взял одеяло и с наслаждением устроился вздремнуть на крышке рундука с винтовками. Было четыре часа тридцать три минуты шестого июля, вторник. При всей своей усталости, спал я не крепко. Я никогда особо не мучился клаустрофобией, даже в самых тесных переплетах моей карьеры подводника, но в тот раз мне скоро начал сниться кошмар, будто я задыхаюсь, похоронен заживо под грудой одеял, а внутренности мои пожирают крысы. Крышка рундука превратилась в лист рифленого железа, утыканного гвоздями. Я наполовину спал, наполовину бодрствовал, а ум мой терзали жуткие видения: заварушка с каннибалами в Новой Гвинее, сцена четвертования, которую мне довелось наблюдать в Китае в 1905 году… Наконец я очнулся с сознанием того, что внутри меня происходят ужасные вещи. Стянув с себя одеяло, я тупо уставился на живот, вздувшийся настолько, что брючный ремень грозил разрезать меня пополам. Черт побери, подумалось мне, это все проклятый бигос и свежий хлеб. Все-таки Дзаккарини был прав, нам стоило вышвырнуть месиво за борт. Оглядевшись, я понял, что не единственный из экипажа мучаются от острого расстройства пищеварения. Люди вокруг меня держались за животы, а отдыхающие на баке подвахтенные, которым полагалось сопеть в обе дырки, беспокойно ворочались и стонали.
