И он поставил Корте задачи в соответствии с только что полученным приказом. Под конец обер-фенрих заявил:
— Никогда я не смогу примириться с манерами имперских немцев, — других доводов против безумного приказа у него не нашлось.
И тотчас же снова начал разговор, хотя Залигер ни слова не сказал ему насчет «военной усталости», о новом унтер-офицере. По его мнению, с нытиками надо расправляться поскорее, один такой тип в состоянии деморализовать весь личный состав батареи… Самое правильное — подать на него рапорт по команде. Он еще подумает, не сделать ли это. Залигер молчал, полагая, что его молчанье в данный момент наибольшее благо для Хагедорна. Потом сказал:
— Прошу вас, Корта, возьмите на себя первое дежурство. Покуда еще не началась заваруха, мы можем сменяться каждые два часа. — С этими словами он пошел обратно в блиндаж.
Обер-фенрих, видимо, еще не мог взять в толк, что обстановка стала чрезвычайно сложной и бюрократия военных трибуналов уже переключилась на беспощадные законы военного времени. Тут судят на основании поведения солдата в последний день перед боем. Отличись Хагедорн в боях, предстоящих через несколько часов, и обвинение, выдвинутое Кортой, становится смехотворным. Да оно ведь и правда не более как смехотворное буквоедство.
Чтобы дать Хагедорну возможность достойно проявить себя, Залигер послал его на передовую. Поначалу он хотел оставить его при себе для особых поручений. Но это, конечно, еще больше разозлило бы Корту. С тех нор как в феврале пал Будапешт и русские пошли на Вену, а родовое владенье фон Корта, расположенное на венгерской границе, стало добычей пламени, в скудоумной голове обер-фенриха забрезжила мысль, что он поставил не на ту лошадь. С той поры его взбалмошность стала уже нестерпимой. Этот «славянин», как его прозвали офицеры, почел бы за счастье написать рапорт на каждого из этих «поганцев», рядовых и унтер-офицеров, всех сколом предать военному трибуналу за то, что они по глупости не сумели остановить войну у границ его фамильной усадьбы. Корта глуп и безмерно эгоистичен, думал Залигер, но не настолько глуп, чтобы раньше времени спрыгнуть с ошибочно выбранной лошади и сломать себе шею. Он и в Вотановой пещере, если до этого дойдет, будет варить свое вонючее месиво. Этим он привлечет к себе симпатии черного хищника, а там, глядишь, сживет меня со свету и примет командование. У меня лично уже не хватает сил на борьбу с разумом. Я это понял сегодня, когда ко мне явился тот человек в потрепанной синей куртке. В сумерках Вотановой пещеры любая разумная мысль будет казаться предательской, даже и не высказанная… Надо податься в кусты еще до ухода в пещеру. Но это исключено. Не могу я бросить батарею в трудную минуту. Разве что вместе со всеми перейти на сторону ами. Но и это исключено. Хищник нападет на меня со спины…
Капитан не мог уснуть. Вдобавок спанье на голом столе, с перчатками и противогазом в качестве подушки уже давно но тешило его романтическое воображение. Кроме пего, в блиндаже было еще два связиста, два обер-ефрейтора. Залигер приказал перенести коммутатор с телефонного узла сюда, в блиндаж командирского пункта. Думая, что «старик» спит, связисты шепотом беседовали о семейных делах.
— Моя жена родила четвертого, — говорил один, — никогда мы не хотели много детей и не вели себя как католики, ты меня понял? Но теперь — приезжаешь в отпуск и ни о чем другом не думаешь, а тут еще жена, как воск тает у тебя под руками…
— А мы все-таки сдерживались, — сказал другой, набивая короткую трубку. — Во время войны дети — невелика радость и для женщины тоже, лишний страх и ничего больше… А горя и без того хватает…
Первый отвечал:
— И пот — на тебе. Четверо! Словно четыре органных дудки. Смотришь каждый день на их фотокарточку и просто не верится, что они твои. Да ведь и правда, никогда нельзя поручиться, что именно ты отец.
— Так-то оно так, Ганс, — заговорил другой, — да никто еще не отдал приказа пуле не попадать и отца семейства.
— А жена, — живо перебил его первый, — думаешь, раздалась от четверых ребят? Ни капельки! Она и сейчас стройная, крепкая, как молодая девушка… Я должен уцелеть. У меня талисман — веточка мирты, которую она шесть лет назад приколола к моему жениховскому костюму. Ты веришь в талисманы?
Тот отвечал не без насмешливости:
— С четырьмя на шее женщине не так-то легко найти нового кормильца, да еще каменщика, который ей дом подымет. Не высовывай так башку из ямы, неровен час…
Хлопнул клапан коммутатора. Из штаба звонил начальник связи, тот самый лейтенант, который всегда располагал наилучшей информацией. Ему надо поговорить с обер-фенрихом, частный разговор. Связисты включили аппарат у прибора управления огнем. На коммутаторе разговоры по телефону слышны отчетливо.
— Алло, Корта, дружище! — крикнул лейтенант. — Последнее сообщение: русские занимают Вену. Сожалею, но это так. Напоминаю вам о нашем пари: две бутылки хеннесси. Честь имею… Да, кстати, и американской конюшне пала лучшая лошадь. Умер Рузвельт.
— Мне бы их заботы, — сказал телефонист с четырьмя детьми.
Его товарищ молчал. Залигер не мог видеть, что он предостерегающе приложил палец к губам.
Рузвельт… Какой Рузвельт?..
Вена сдана. Уже много дней они ждали этого известия. Корта держал пари, что город падет после дождичка в четверг. Там-де стоят старые императорские полки. Турки в свое время обломали зубы об этот город. Но сегодня тринадцатое апреля, надо же — тринадцатое. Залигер думал: кого в империи еще может тронуть то, что империя разваливается на части? Каждый теперь думает только о своем гнезде, о своей шкуре. Так он размышлял, покуда его не сморила дремота, насыщенная мучительными сновидениями.
Перед ним возникло лицо Хагедорна, все и мерцании, как крупный план в кино. У него и сейчас те же большие глупые глаза. Но радость встречи мгновенно гаснет в этих глазах. С чего бы? Он подает мне руку. Рука у пего холодная, чужая, пожатие ее пяло. Его ли это рука? Нет же, это рука Леи. Я стою с и ей перед высокой парадной дверью на Дрейбрудерштрассе. И держу ее руку в своей. Она холодная, чужая, пожатие ее вяло. Наверху старик Фюслер играет на виолончели. Окно отбрасывает желтое световое пятно на мостовую. Уже поздно, очень поздно для Леи. Должна же ты это понять, Лея, должна, должна! Вся моя карьера летит к черту. А я не рожден трагическим героем. Я слишком слаб для этого, Лея… Будь сейчас другое время, девочка моя…
Ты, по крайней мере, честен, Армин, но крайней мере честен. Нет, нет я не буду тебя целовать, пусти меня, пусти, слышишь? Ах, Армии…
В желтом световом пятне стоит человек, стоит не шевелясь. Это Руди. Надо к нему подойти! Наверно, он радуется. что мы свиделись вновь. Но радость мгновенно гаснет в больших глупых глазах Руди. Гаснет и желтое световое пятно на мостовой. Смолкает виолончель. Почему это Руди вдруг оказался у орудия? Куда ушла Лея? Она же только что стояла у высокой парадной двери на Дрейбрудерштрассе…
Залигер открывает глаза, бессмысленно смотрит на низко нависающие балки потолка. Издалека доносится голос второго телефониста: «Моя жена утонула под Готенхафеном. Мне это рассказала одна женщина из Кенигсберга. У нее двое детей, у этой женщины. А муж пропал без вести. Если он не вернется, я на ней женюсь. Опрятная такая женщина. А я работать умею. Скажи, ты что-нибудь смыслишь в электротехнике? Тащить провода — это же ерундовое занятие…»
И опять оба молчат. Капитан перевернулся на бок. Будь честен, Залигер. С Леей ты тоже был честен. Почему ты не оставил при себе Хагедорна для особых поручений? Почему ты не сказал Корте: вы занимаетесь ловлей блох! За этого унтер-офицера я отвечаю головой. Мы друзья с детства. «Славянин» бы поджал хвост. Трусливая собака! Когда проявишь твердость, он ворчит, но отступает.
Будь честен, ты не хотел близости Хагедорна. В его глазах ты прочитал упрек. Он не может тебе простить историю с Леей. Ты увел ее у пего из-под носу и был честен с ней, но потом позорно ее предал.
Будь честен, ты послал Хагедорна туда, где всего опаснее, к орудию, выдвинутому на шоссе. Если завтра ты узнаешь, что он убит, ты вздохнешь с облегчением. При этом известии ты почувствуешь укол в сердце, но все же вздохнешь с облегчением. Человек может стонать и одновременно вздыхать с облегчением. При этом он даже не кривит душой. Стон у него вырывается настоящий, и облегченье он тоже чувствует настоящее. И если когда-нибудь тебе скажут, что Лея умерла, у тебя в глазах потемнеет, но в то же время избавленье, как падающая звезда, прорежет ночь твоего страданья. И ты будешь молиться, чтобы она на небесах простила тебя, и будешь радоваться уверенности, что на земле она уже не очернит тебя ни перед людьми, ни перед твоей собственной совестью. Так уж устроен человек, продолжал размышлять Залигер. Он может найти себе оправданье в себе самом, потому что в нем живут две души. Более того, если у него достанет духа, он может поставить себя по ту сторону преступления и наказания. Я тоже вправе воспользоваться этим преимуществом…