Киевские силовики на неслыханных скоростях отступали к Мариуполю.
Существует видео совершенно ошарашенного Яценюка, который, держа в треморных руках какие-то листочки, посекундно задыхаясь, говорит: «…мы ещё можем воевать с ополченцами… но когда из России… заходит вот это… очень трудно… что-либо предпринимать…»
26 августа был образован Иловайский котёл.
27 августа ополченцы взяли Старобешево.
1 сентября Иловайский котёл был ликвидирован.
В тот же день руководитель Центра военно-политических решений Дмитрий Тымчук, один из основных киевских пропагандистов, добрую сотню раз пойманный на лжи, вдруг заговорил сомневающимся, взволнованным голосом: «Наши войска оставили ряд населённых пунктов. Мы отступаем. Но я бы не сосредотачивался на факте отступления как проигрыша. Гораздо больше важно в данной ситуации другое. Если наше командование действительно отводит войска только для недопущения попадания их в котлы (а это официальная версия) — это не трагедия, а нужное решение».
Но это была трагедия. Она могла завершиться полным разгромом ВСУ.
Муженко, командующий украинскими силовиками под Иловайском, получил тогда сразу два прозвища: «Витя-война» и «Генерал-катафалк».
К августу вооружённые силы Украины потеряли убитыми, ранеными, пленными и пропавшими без вести порядка 25 % личного состава. Если говорить о технике: то около 300 танков и САУ уничтоженными и брошенными — то есть, тоже 25 % имеющегося парка.
Иными словами всё это можно было назвать «принуждением к миру».
Киевская власть в тот момент желала только одного: чтоб всё это прекратилось.
В итоге, последняя горячая неделя августа привела к тому, что уже 5 сентября, в Минске, трёхсторонняя Контактная группа подписала договор о прекращении огня.
Ополченцы хотели идти вперёд, но их остановили.
…военные действия, впрочем, продолжились уже 6 сентября.
Киев, едва отдышавшись, тут же начал проверку: что там с рукой Москвы.
Скоро стало понятно, что руку прибрали.
Но если рука Москвы вылезла хотя бы по локоть, ещё через неделю она дотянулась бы до Киева. Яценюк это отлично знает. Порошенко об этом знает тоже. Всё они знают, и время от времени просыпаются в обильном поту, помня последние дни августа.
Про журналиста Андрея Бабицкого я помнил давно — слышал о нём, ещё когда был в Чечне, во второй половине девяностых, сначала бойцом, а потом командиром отделения ОМОН.
Бабицкого там воспринимали как однозначного врага. Описывая освободительную борьбу брутальных горских бородатых мужчин, он мотался по всей Чечне, меняя машину за машиной: за свои чеченские командировки Бабицкий потерял шесть авто — в основном, транспорт ломался от сверхизноса, но одну-две из них реально подстрелили российские федералы; в сущности, если б Бабицкий попался на глаза моему отряду — при иных обстоятельствах и мы могли остановить его работу навек; откуда мне было знать тогда, что я встречу Бабицкого почти двадцать лет спустя и с удовольствием пожму ему руку.
Случай Бабицкого — аномалия. Он — единственный журналист мощнейшей и вреднейшей структуры «Радио “Свобода”», которого уволили с работы вскоре после того, как он высказал свою позицию по присоединению Крыма и по «сепаратистскому движению» на Донбассе.
Вместо того, чтоб раскаяться, исправиться и произнести какую-то сакраментальную фразу вроде «Я был ослеплён и наивен…» — Бабицкий в какой-то момент перебрался в Донецк и остался там жить.
Мы с ним несколько раз созванивались, и наконец однажды встретились в легендарном донецком кафе «Легенда» — любимом месте обитания легендарных военкоров: именно здесь я, к примеру, познакомился с поэтом и крутым журналистом Сёмой Пеговым; да и не только с ним.
Бабицкий оказался невысоким дядькой в очках, умеренно приветливым, очень внимательным; ведущим себя с большим достоинством и невозмутимым. Некоторое время я разглядывал его, пытаясь понять, что за крови в нём замешены; потом спросил прямо, он сказал, что по матери он таджик, а по отцу еврей. Что ж, редкая замесь.
— Достаточно близко общаясь вторую половину «нулевых» с российскими либералами, я предполагал, что рациональное осмысление тех или иных ситуаций в итоге нас может привести к одним и тем же выводам, — издалека начал я. — Кардинально разойдясь в 1991 году, мы, надеялся я, когда-нибудь сможем сойтись хоть в каких-то вопросах. Но после киевского майдана, у нас, напротив, случился полный разлад.
Почти со всеми поголовно! В итоге, я начал исследовать личный путь каждого, кто в этой истории сделал неожиданно иной выбор. Их не так много, кроме тебя. По пальцам одной руки можно пересчитать.
Пока я говорил, Бабицкий заказал себе одну рюмку водки, и больше ничего.
— Я бы не сказал, что был выбор, — начал он, не раздумывая, отвечать, едва я замолчал. — Вот у меня есть приятель, который с очень популярным в среде либеральной общественности аргументом ко мне регулярно обращается: вот, дескать, представь коммунальную квартиру, и вот там взяли и отобрали комнату. А я ему говорю, что эта аналогия не работает. Потому что речь вообще не идет о собственности.
— Это он про Крым так говорил?
— Да. Эта аналогия работала бы, если бы мы оперировали аналогиями пространства, территорий. Но речь идёт о людях. И так как люди были несчастливы, поскольку судьба их соединила с Украиной вероломным образом, у политиков нашлась воля и решимость поправить эту историческую несправедливость. А что там с территориями — это глубоко плевать. Я исхожу из того, что и единство страны или право нации на самоопределение — это всё работает до тех пор, пока не вступает в конфликт с интересами человека.
Я вообще считаю, что право — это частный случай нравственности. Исторические формы меняются, появляются какие-то новые конфликты, новые отношения. И тогда высокие нормы нравственности, императивы переходят на язык конкретных человеческих отношений. Право должно соответствующим образом меняться.
Поэтому когда наши оппоненты и партнёры говорят, что нужно исходить из норм международного права — я могу соглашаться: надо, но ровно до тех пор, пока не приходит очередь исходить из интересов людей. Я думаю, именно здесь кроется наше с ними отличие. Кроме этого, они же объявляли себя гуманистами более гуманными, чем кто бы то ни было. Они могли в любой момент про слезинку ребёнка рассказать увлекательную историю. Но, похоже, они очень легко меняют стандарты.
— А ты раньше это замечал — до Крыма, до войны на Донбассе?
— Да, конечно. Поэтому я всегда держался в стороне. На радио я последние четыре года занимался Грузией, и меня это абсолютно устраивало, потому что я разносил в пух и прах Саакашвили — самого омерзительного политика на всём постсоветском пространстве, который для меня воплощает вообще всякую антидемократическую — ну, под вывесками, связанными с либеральными ценностями, — политическую деятельность. В этом смысле он создал самое настоящее полицейское государство. Он нагнал на своё население такого ужаса, которого не нагонял никто на советских людей или постсоветских людей со времён Сталина. В этом смысле по эффективности ему равных нет. Он такой постсоветский Пиночет. И я занимался тем, что громил Саакашвили, и его сторонники из Грузии заваливали жалобами на моё подразделение американское посольство.
— А в чём причина того, что у него, как нам рассказывают, что-то даже получилось, но при этом население Грузии его отринуло? Они такие свободолюбивые там? Почему грузины его видеть не хотят, а Порошенко и часть украинского истеблишмента принимают с распростёртыми объятиями? Всему этому есть какое-нибудь объяснение?
— Есть. Дело не в том, что грузины свободолюбивый народ. Я думаю, что свободолюбие — это такая форма общественного бытия, которая очень органично сформировалась в постсоветскую эпоху. Я не беру Среднюю Азию — там какие-то свои традиции, но вот, скажем, более или менее европейская часть — навести совсем уж тоталитарный полицейский порядок нигде здесь уже не получится. Ведь в Грузии всё это выходило за всякие пределы: людей тысячами бросали в тюрьмы, калечили им жизнь, ежедневные пытки имели место, перераспределение собственности. Он действительно уничтожил коррупцию на низовом уровне, но элитная коррупция таким пышным цветом цвела!
Думаю, просто люди устали. И понимали, что за пределами Грузии всё иначе. Может быть, кто-то не понимал, но чувствовал.
— А проигрыш в Южной Осетии повлиял на падение его статуса?
— Не думаю, что это напрямую связано.
— Но жители Грузии поддержали его авантюру.
— Люди поддержали, но это тоже был общественный обман. Несколько месяцев Саакашвили и его окружение заявляли: мы возьмём Осетию за несколько дней. Россия со ржавыми танками не посмеет даже вздрогнуть. Уже когда Саакашвили ввёл войска в Осетию, он по телевизору заявил о том, что сейчас договорится с Медведевым, чтобы никаких действий стой стороны не предпринималось.
