«А Джагатай не побывал в роли священного быка? — подумал Джучи. — Ох как интересно. Об одном отец не подумал: у всех растут дети. Хорошо одаривать людей «по заслугам», пока вдруг не оказывается, что нужно отдавать что-то чужому сыну, обогнавшему в заслугах собственного. Эта мораль хороша, пока выдвиженцы, «люди длинной воли», молоды. А как их дети подрастут, что они запоют? Известно что».
Милость к нему отца может оказаться мимолётной. Зевать не приходится, и он решился.
— Отец, дозволь разбередить твои раны. Только от истинно любящих тебя ты дождёшься правдивого, но горького слова... дозволь спросить, не гневайся!
— Дозволяю, говори что хочешь, — сегодня хорошее настроение отца ничем не перешибёшь. Его соглядатаи передали: джурджени на последнем издыхании и подумывают о сдаче столицы. Не счесть добычи, не обозреть верениц рабов, а значит...
— Не пришла ли пора показать пришедшим их достойное место? Когда-то ты опрокинул мятежного ТебТенгри. Не пришла ли пора сорвать и эту паутину с головы? Я понимаю, отец, страх замораживает твой ум, когда речь идёт о них. Но ты не думаешь, что и это колдовство?
— Да, может быть... — признался Великий в слабости, что было почти небывалым. Действительно, что-то разжижало его ум всякий раз, когда он об этом порывался думать. Как стена стояла.
— Но я-то не заколдован, отен... Я тебя поддержу, тем более они далеко. Мои-то мысли незамутнены ничем... Все эти годы ты боялся даже думать об этом, но я-то не испугаюсь, я-то ничего не забыл. Управа на них есть. Не боги же они в конце концов, просто колдуны...
Таким видела Темуджина только Бортэ, да и то — в начале их совместной жизни. Просто надломленный человек стоял сейчас перед Джучи. Таким он, наверное, в яме сидел.
— Весь ужас в том, что всё, что они советуют, выгодно МНЕ САМОМУ. Всё было верным... если знать будущее. А кто его знает, кроме богов? Ведь сам бы я до такого не додумался. Они подбрасывают мне подарок за подарком, а не слушаюсь — наказывают... да ещё как, — вздохнул Повелитель, — но такие же подарки они делали Тогрулу, а потом я же его и съел. Но кто и когда съест меня?
— Почему подарки?
— Они советовали мне в юности стать человеком Тогрула — это было правильно... И на татар, гонимых джурдженями, не надо было нападать... А после покорения улуса кераитов я правильно женил сыновей (и тебя) на христианках, правильно их церковь не обидел, хотя тогда не понимал — зачем это, но боялся ослушаться. А не сделал бы этого: уйгурские толстосумы не присоединились бы ко мне, не имел бы я средств для войны с джурдженями. Словно кто-то заранее знал, что мне понадобится помощь уйгуров... Заранее. А ведь, казалось бы, для них мир с Китаем нужен, как воздух... но... но кто-то ещё в те годы знал, что они согласятся на войну.
— Но теперь у тебя есть все: деньги, добыча, покорность людей. Не пора ли дышать самому? Смотри, отец, лошадь, не сбросившая седока при галопе, уже не справится с ним у коновязи. Или сейчас, когда ты силён, или... — жарко налегал Джучи, вконец осмелев.
— Тихо, — приставил палец к губам Темуджин, как будто их могли слышать.
— Почему Маркуз опекает моего сына, что ему от него надо?
— Не опекает... охраняет... — неуверенно возразил Великой Хан.
— Нет... опекает, воспитывает. В делах войны не замечаешь, эцэгэ, что плетут за твоей спиной. Почему, скажем, не Орду? А все остальные пришедшие тоже трутся около твоих внуков?
— Нет, только Маркуз. Он попросил... он...
— Не попросил, а оповестил, ничего не объясняя. Но почему Бату? И ещё, ещё он крутится возле Тулуя и моей Уке.
— Тулуя я уже отозвал сюда, — зловеще прошелестел отец.
— И земля не рухнула? К тебе не пришли со ЗНАКОМ и угрозой? Вот и славно.
И тут Джучи выложил повелителю свои догадки. Тулуй и Бату обихаживаются как возможные преемники Темуджина... потом, когда-нибудь. Кто из них таковым будет, они сами ещё, похоже, не решили. Так Темуджин сам в нужное время заменил Тогрула. Почему Тулуй? Он ещё мальчиком заколдован и будет послушен.
«А Бату? Потому что Орду уже видно — не правитель... а Бату, наверное, подаёт надежды. Кто знает?» — не стал договаривать Джучи.
— Послушен... — эхом отозвался Чингис.
— Но, я думаю, есть другая причина, из-за которой твои совершенно законные дети, происхождение которых не вызывает кривотолков, им не нужны, — продолжал Джучи. — Я думаю, как раз из-за того, что они совершенно законны и по крови безупречны... Кто-то не хочет, чтобы было как раньше, чтобы это были родичи, на сей раз твои. Ведь такое кончается склоками между потомками Великого Правителя. ОНИ хотят, чтобы на сей раз такого не случилось.
— Ну и ну... — помрачнел Великий Хан, сын без промаха наносил удар за ударом в самое его больное место.
— Как только ты возомнишь себя не слепым мечом, а хозяином — тебя постигнет судьба Тогрула. Как только состаришься и захочешь отдохнуть, — тебя вырвут, как трухлявый зуб... Они не хотят, чтобы твои дети перессорились, едва остынет твоё тело. Тогда вожделенное Великое Единство снова канет в привычный хаос. Ты не вечен, отец.
— Замолчи... — Темуджин прикрылся рукой.
Тут Джучи уже сам испугался своей немыслимой дерзости, но остановиться не мог:
— Наше вышколенное войско тебе не принадлежит, и ты это знаешь. Ты не вправе им распоряжаться, как золотом из сундука... «Остановка — это гибель», не так ли? — В последней фразе прозвучал глубокий сарказм. — Ну так беги вперёд и гони других, эцегэ... Пока не упадёшь.
У Темуджина затряслись длинные пальцы, которыми он вцепился в резную плеть. Обжёг сына той яростью, которую знали теперь многие.
— Мы ещё посмотрим, принадлежит ли мне мой улус и моё войско... Иди... Ты сегодня много говорил, слишком много. — Складки на лбу Темуджина обозначились отчётливо, как у старца.
Спускаясь с пирамиды из телег, Джучи испытывал такое чувство, что не спускается — в пропасть летит. Эцегэ ему не простит такого проникновения в своё нутро. Тем лучше — жизнь давно опостылела. Но в пропасть он полетит не один, а с Маркузом. Кажется, он нашёл управу на эту тварь. Как приятно лететь в пропасть в обнимку со своим врагом.
А ещё он вдруг подумал: «А ведь всему виной — Уке. Только Уке».
Бату. 1219 год
В этот тёплый денёк как-то по-особому свистели окрестные евражки[74]. Но разве знал беспечный Бату, что этот свист — надсадная труба умирающей наивности? С тех пор как пропал Маркуз, стало совсем скучно. Да к тому же ещё внуки разных сыновей Темуджина теперь не играли вместе, как раньше. Они повзрослели, и им больше не давали как малышам возиться друг с другом. Слишком серьёзны стали их игры — мало ли чего друг от друга нахватаются? Подросшие дети Джучи — отдельно, Джагатая — отдельно, Угэдэя — отдельно, и только первенец Тулуя и Соркактени по имени Мунке был ещё маленьким и развлекался с остальными такими же малышами.
Время в детстве медленно бредёт. И уже совсем далёкими кажутся времена, когда, выполняя наказ Маркуза, подольстился Бату к пятилетнему Гуюку. Тот сразу, конечно же, выболтал, что дядя Джагатай не со своего голоса колдуна ругал, а повторял какие-то разговоры их деда.
Услышав такое, Маркуз обнял Бату и сказал, что ему надо ненадолго уехать, но потом он вернётся и научит превращаться в птицу. Но годы идут, а Бату каждый день его ждёт, упорно и самозабвенно, но с тех пор прошли годы, и их давно стал охранять совсем другой тургауд, скучный и молчаливый. Однако куда ужасней другое: Темуджин насмотрелся на обычаи осёдлых народов и приставил к Бату и Орду уйгурского писца. Детей усадили учиться грамоте, это было ново для монголов.
Между тем тысячи Джучи заканчивали последние приготовления перед большой тяжбой с Хорезм-шахом. Новая война, ещё не разразившись, уже согнала улыбки с окрестных лиц. Только Бату и Орду радовались ей как дети, и объяснялось всё это очень просто — они и были детьми.
И вот однажды опечаленный отец, войдя к ним, сообщил: их с братцем Орду сегодня же увезут куда-то далеко, «чтобы сделать настоящими воинами».
Первым чувством, охватившим Бату, был восторг — не надо больше слушать этого жёлтого филина-уйгура. Потом подступила откровенная тоска, но была она недолгой.
Их увезли, не дав как следует проститься с родными, а дальше? Дальше с Бату сотворили такое, что кажется: с тех пор по миру путешествует совсем чужой дух, угнездившийся в его плоти. А ещё это и потому запомнилось, что было одновременно и кончиной, и началом его бесконечных — день за десять — мытарств. Запомнилось, как край боли.
