Когда стали барабанщика хоронить, я снял с него обмундирование и потом приступился к Миртл, чтоб его надела. Одежка на ней жиденькая, не по зиме, да и обтрепалась. Она отказалась наотрез, но я на нее напустил Джорджа, и теперь она щеголяет в мундире и брюках. Их даже стирать не пришлось, кровь всю смыло дождем. Заплатка понадобилась, всего и делов — лоскут от красной нижней юбки, — прикрыть в брюках дыры. Она в этой униформе хороша, я бы сделал с нее портрет, да только льет все время, забрызгает пластинку.
По ночам, в передышках между пилкой и зашиванием, мы жмемся вокруг печки. Обыкновенно впятером. Я завел себе друга, он уже пожилой, зовут его Чарльз Уайт. Родом он из Ирландии и такой добродушный. Вышел из нищеты, нажил состояние кирпичным заводом, потом лопнул банк, и он разорился. Жена с непривычки к нужде скоро угасла и лежит теперь в общей могиле. А сам он, покуда не объявили войну и он добровольно пошел воевать, сидел заточенный в долговой яме. Несмотря на такую свою судьбу, он веселый, без конца балагурит. Рыжие усы, походка вразвалочку. Джорджу он понравился, он даже ему подлечил распухлые от кандалов лодыжки.
Как раз Уайт нас тешил одной своей побаской, и вдруг вваливается солдат с оторванным ухом. Кровищи была уйма, но он не давался Джорджу. По очереди нам пожал руки и все говорит, говорит, как он рад познакомиться. Гарри Сент-Клер, Сент-Клер, все повторяет и повторяет, будто в этом его имени какая-то особенная ценность заложена. А потом говорит, мол, потеря уха — самая большая удача, какая с ним в жизни случилась. Уайт подумал — он размечтался, что теперь его домой отошлют, и заверил его, что двух дней не пройдет, он как миленький будет в строю, а бедолага на это: «Дивно, дивно!» — и только снова всем руки пожимает, пожимает, а кровь тем временем хлещет во все стороны.
История его была чудная, но, человек тонкого воспитания, он ее хорошо рассказал. Несколько месяцев тому назад, покамест он не может в точности сказать сколько именно, он состоял учеником одной замечательной школы на юге Англии. Он запомнил — было синее небо, школьная кошка кралась между кустов — он обиделся на товарища, который непозволительным тоном говорил о его матери, вдовой женщине, которая недавно свела дружбу с одним знатным господином. Стремясь защитить честь своей матери, он вызвал обидчика драться на кулачках под каштанами на краю гимнастического поля. Для него это кончилось плохо. В голове осталось только: кошка, луч солнца подрагивает на полосатом мехе; и темнеют от собственного пота волоски у него на руке. А потом — одна кромешная тьма.
Неделю спустя он вдруг очутился в армии, на судне, державшем курс на Мальту. И — ни малейшего понятия, кто он и откуда. Надо фамилию называть, а он не знает, и тогда его записали: рядовой Данныхнет. Тут Чарльз Уайт так грохнул, что аж закашлялся.
Час тому назад его пикет возвращался с дежурства, в хвост колонны угодило ядро, и осколком Данныхнету оторвало ухо. И в тот же самый миг — он нырнул в воздух, как в воду, — он вспомнил свое имя, свою прежнюю жизнь. Он кричал: «Я — Гарри Сент-Клер!» — и все сообщал, сообщал нам об этом открытии и добавлял: «Я счастливейший человек на земле».
Вдруг лицо у него побелело. Снаружи, будто птицы били крыльями, плоско хлопали пушки. Он уставился вдаль, глаза стали огромные. И — упал замертво. Джордж сказал — это из-за перенапряжения и еще от потери крови.
Миртл сидела как в воду опущенная. Широко разбросала колени, подняла локти и колотила, колотила по воздуху невидимыми палочками, будто бы вернулся по свою душу мальчонка-барабанщик. Поттер извивался на табурете и зажимал себе уши.
Мы с Уайтом вдвоем взвалили Данныхнета на плечи и выволокли наружу. Мертвые сапоги, чавкая, загребали грязь. Вдруг темнота расселась от страшного взрыва, хилый свет озарил на миг жестяной блеск реки внизу, взмоклые скаты. Мир затопляло.
Я не стал возвращаться к Джорджу. Залез в фургон и отдал должное болгарскому вину из припасов фотографа.
Проснулся я рано, с перепоя во рту пересохло. Смутно помнилось, что якшался с одним капралом из 55-го, у которого на шее чирей. Он хотел выменять на часы чемодан из воловьей кожи. Часы исчезли, не было никаких признаков чемодана, и жажда мести разом вывела меня из столбняка. Есть у меня кой-какие трофеи с обобранных трупов, я их заворачиваю в тряпицу и сую за поддоны для проявки. Совесть моя чиста. Неприятель после боя обчищает убитых, так что я оказываю услугу нашим покойникам, не отдавая их имущество в руки врага.
Я шагнул вниз, в густой, как шерсть, туман. Уже началась обычная утренняя суета, слышалось тявканье команд, конское ржанье, а не видно ни зги. Протянешь руку, растопыришь пальцы — и они пропадают. Туман меня обложил белой ватой, и сквозь эту вату я слышал важный колокольный звон. Я сообразил, что звук плывет из Севастополя и, стало быть, какой-то там у них праздник или сегодня воскресенье. Кое-как я сделал несколько шагов и наткнулся на что-то грузное, рыхлое и рядом призрак огня. Это Поттер, кутаясь в свою шинель, ждал у костра, когда закипит вода в котелке. Я тронул его за плечо и говорю:
— Послушайте только, какие колокола.
А он мне:
— Вы тоже слышите? Я думал, они у меня в голове. Мне снился день моей свадьбы. У Беатрис на фате было пятнышко сажи…
— Господи, — я говорю. — Надо думать, она вас очень за это благодарила.
— Колокола ли вызвали сон, — он стал рассуждать, — или сон уже начался и я только присоединил к нему этот звук?
Я сказал, что, пожалуй, оставлю его вопрос без ответа.
— Я полагаю, вы никогда не были женаты, — он говорит. — Такие не женятся.
Я ему сказал, что он верно полагает, да только у меня была одна вдовая женщина, два года целых, покуда так не спилась, что у меня всякое желанье пропало.
— Вы меня удивляете, — он говорит.
— Я сам себя удивляю, — ответил я и спросил про Миртл.
— Она долго плакала, но потом уснула и теперь снова станет, надеюсь, нашей старой Миртл.
— Ну уж и старой, — я его поправил.
Он сказал, что это я верно заметил, и смолк. Я решил, что нашему разговору конец, но тут он вдруг спрашивает:
— Что такого сделал Джордж в то далекое время… что она его полюбила?
— Сделал? — я говорю. Я даже сконфузился; любовь не из тех, по-моему, слов, какими можно кидаться. Я сказал — это пусть он у Джорджа спрашивает, а не у меня.
— Он и не вспомнит, — Поттер говорит. — Он не похож на человека, которым властвуют чувства.
Тут я вдруг подумал — э, да не такой-то он умный, как я его считал; или же эти древние книги совсем его защемили между страницами. Я знаю мужчин, и я понял, что Джордж почувствительней многих. Плачет, как женщина, чуть вспомнит свою маменьку.
Я сказал:
— Может, он ей открыл, откуда она взялась.
— Неужели этого довольно?
И голос такой недоверчивый. И лицо то вынырнет, то снова уйдет в туман.
— А чего же еще? — я говорю. — Невредно знать о своем начале.
— Можно призадуматься и о вещах более насущных, — он пробормотал, — о своем конце, например.
Но тут вода закипела, и он стал заваривать чай. Мы его пили под топот сапог: утренний отряд уже вышел на добычу воды и топлива. Совсем рядом начала прудить лошадь, затрусила прочь, и плеск затихал понемногу.
— Бывает такое время, когда следует рассказать правду, — вдруг объявил Поттер зловеще. — Вы с этим согласны, Помпи Джонс?
— Какая правда смотря? — я его спрашиваю. Тут лицо его снова исчезло.
— В данном случае, — он говорит, — я имею в виду картины.
Я думал — это он про фотографии, и прямо сказал, что тут мы друг друга не поймем.
— Кое-какие фотографии, — честно ему объясняю, — обычного человека могут только выбить из колеи.
Я думал про снимки смертельных ранений, которые мы делали для медицинского колледжа.
— Я разумел, — он говорит, — вид судов на Мерси с холма, где стоит теперь «Вашингтон».
Тут я совершенно опешил. Может, Джордж в конце концов был и прав, когда посчитал, что Поттер сходит сума.
— Как вы помните, полагаю, он висел на стене в кабинете, — продолжал он. — И был перевешен за несколько недель до того, как вам отказали от дома.
Да, мне запретили бывать в Ежевичном проулке, что правда, то правда, хоть это не помешало Джорджу со мной видаться. Как-то вечером он послал мне на дом записку, просил с ним встретиться у северного входа «Вашингтона». Я совсем было собрался, но когда спускался под гору, увидел, как над рекой желтыми клубьями перекатывается пламя. Когда дошел до таможни, пылающие корабельные паруса воздушными змеями метались по багряной воде и невозможно стало дышать. Сколько уж времени прошло, а как сейчас помню тот вой огня, когда он взвивался к звездам. А потом рухнул табачный склад, павлиньим хвостом распушились искры, и толпа вся весело охнула. Пожар пожаром, но не только это помешало моему свиданью с Джорджем; он мне назначил встречу у черного хода, а не у парадной лестницы — вот что жгло. Мне надоело, что меня стесняются, прячут, пора было с этим покончить. Наутро он ждал меня на нашей улице, у водокачки. Подарил старый аппарат, и я его в тот же день сбыл за шестнадцать шиллингов, у меня свой был, получше.
