Дав воде немного отстояться, Андрей принялся за уборку, во всем стараясь повторить материны привычки и наставления. Для начала он вытащил во двор проветриваться все подушки, простыни и одеяла, за долгие годы насквозь пропитавшиеся пылью: и простой, хозяйственной, обычной в любом крестьянском доме, и совсем иной, никем прежде незнаемой, невидимой – радиационной. Потом вынес Андрей на свет и солнце отцовский охотничий тулуп, под которым так сладко и беспробудно спал первую свою ночь в родительском доме. Тулуп он по-медвежьи разбросил на штакетнике, отделяющем подворье от сада, и несколько минут любовался им: уж больно широко и вальяжно раскинулся тот на жердочках – действительно медведь медведем. Казалось/еще мгновение, и он повернет к Андрею свою веселую удивленную морду—и тогда их на подворье будет двое.

Андрею хотелось этого сейчас меньше всего. Поэтому он перевернул тулуп овчиною вниз, скомкал даже его немного, чтоб тот потерял медвежье-человеческую свою сущность, и лишь после этого ушел в дом.

Теперь Андрею предстояло снять с красного угла, с покутя, как у них говорят, вышитый когда-то матерью еще в девичестве рушник, который охранно обрамлял, объединял в единое целое три родительские родовые иконы на киоте: Иисуса Христа, Божью Матерь и Николая Угодника. Андрей поднялся на табуретку и уже начал было снимать рушник, как вдруг обнаружил висящую на тоненькой трехконечной цепочке прямо напротив лика Иисуса Христа посеребренную лампадку, а в ней огарок восковой свечи. Андрей удивился, почему он не заметил ее прежде, когда только отбил в доме окна. Или, может, лампадки тогда там не было, может, она тогда скрывалась за рушником, подвязанная высоко к потолку, а теперь вот Андрей тронул рушник, и лампадка опала и повисла на триединой цепочке точно между ликом Иисуса Христа и усталым, изможденным лицом Андрея. Стараясь ничем не потревожить лампадку (вдруг оборвется и упадет, а это плохая примета), Андрей уклонился от нее в сторону и снял рушник с особой предосторожностью. Но с табуретки он сразу не спрыгнул, а еще несколько минут разглядывал свою находку во всех деталях: искусно витые звенья цепочки с объединительной крышечкой-колпачком под самым потолком, и особо внимательно серебряную чашечку-чашу, по-церковному украшенную крестиками. В прежние годы лампадки у них в доме не было, иначе Андрей запомнил бы ее, а то, может, когда и подержал бы в руках, все-таки для мальчишки вещь необыкновенная, заманчивая. Или была, да где-нибудь затерялась, или Андрею ее (подальше от мальчишеского искушения) никогда не показывали. Но вот теперь она объявилась, заняла свое законное место в красном углу перед киотом с иконами – и стало быть, отец с матерью в последние годы своей жизни переменились и уже не слушались и не боялись никакого начальства, ни партийного, ни советского, а жили так, как веками жили здесь их предки, молясь старинным потемневшим в лесных дебрях иконам.

Рушник Андрей тоже вынес во двор и повесил рядом с тулупом. Он сразу запламенел красными шитыми крестом цветами, заискрился на солнце белизной, иногда, при размашисто-сильных порывах ветра, почти соприкасаясь кружевами с рукавом своего вальяжно-тяжелого соседа. Казалось, еще немного – и они по-родственному обнимутся, материн девичьих времен рушник и отцовский побитый в нескольких местах порохом тулуп, обнимутся, а потом и заговорят о всяких-разных хозяйственных делах, как не раз, случалось, говорили здесь, стоя возле штакетника, отец с матерью. Или пойдет у них разговор совсем о другом, о том, что вот, слава Богу, наконец-то дождались они возвращения своего нового хозяина, Андрея, которого уже и не чаяли увидеть в Кувшинках, на родительском подворье, думали, пропал он, сгинул где-то в чужих краях, а они пропадают, гибнут здесь.

Андрей не стал мешать этим разговорам. Пусть наговорятся, набеседуются вдоволь после стольких лет затворничества в заколоченном доме, когда они не видели ни Божьего солнечного света, ни сада, ни дальней реки. Каждая ниточка, каждая ворсинка у них без этого света, без свежего лесного воздуха донельзя истончилась, иссохлась, и теперь им предстоит заново оживать, словно заново нарождаться.

В доме Андрей налил воды в тазик, который обнаружил в подполье, и хотел уже было взяться за уборку, вымыть подоконники, полы, но потом вдруг вспомнил, что мать всегда начинала уборку не с этого. Перво-наперво она белила потолок. И Андрей решил ни в чем не отступать от заведенного матерью порядка. Он оставил воду в тазике нетронутой, опять вышел во двор и направился к сараю, где в уголке рядом с куриным насестом у них всегда хранился мел и целый набор травяных, рогожных щеток. Проходя мимо тулупа и рушника, которых ветер все-таки по-свадебному повязал за кружева и рукав, Андрей и впрямь услышал подобие разговора, задушевного шепота и опять не смог сдержать улыбку: надо же – говорят, и в первую очередь о нем, следят за каждым его движением и шагом.

Ворота в сарай были закрыты на незнакомый Андрею навесной замок и, судя по всему, закрыты Ленкой в последний день и час перед возвращением с похорон отца, потому что только городская неумелая женщина может накинуть замок на пробой не снизу вверх, а наоборот, сверху вниз, так что уключина остается с левой, неудобной для замыкания-отмыкания стороны. Замок этот, скорее всего, Ленка и купила впопыхах в сельпо, боясь оставить сарай незапертым или запертым лишь на колышек, как было то прежде повсеместно заведено в Кувшинках. Ключ Ленка небось забрала с собой или запрятала в доме в какое-нибудь такое потаенное место, которого Андрею теперь ни за что не сыскать.

Но ключ ему и не понадобился. Старинная дубовая подсоха, в которую был забит пробой, за последние безжизненно-мертвые годы заметно истончилась, усохла, пошла трещинами и разводами, не в силах больше устоять перед временем, частыми дождями, солнцем и стужей, а больше всего, наверное, перед радиацией – новым незнаемым раньше злом. Пробой в ней едва-едва держался, и Андрею ничего не стоило вырвать его не очень даже сильным и резким движением.

Из сарая, когда Андрей пошире, до самого пятника распахнул ворота (пусть тоже проветрится, подышит свежим воздухом), дохнуло знакомыми с детства и, оказывается, не истаявшими до сих пор запахами навоза, сена, ржаной связанной в тугие кули соломы, которая всегда хранилась у них на вышках, лугового и лесного сена. Минуты две-три Андрей постоял в створе ворот, привыкая к сумеркам и темноте сарая, а потом повернул направо, к куриному насесту, и вдруг замер – бережно прислоненный к дощатой стене сарая, стоял старенький его, еще юношеский, доармейский велосипед.

Вот уж чего Андрей не ожидал так не ожидал! Он думал, что велосипед давным-давно, еще пионерами, сдан на металлолом, а он, как ни в чем не бывало, стоит на прежнем своем месте, где всегда стоял и раньше, блестит никелированным рулем и кареткой. Все на велосипеде в целостности и сохранности: и кожаное добротное еще седло, и багажник, и подсумок с инструментами, напоминающий кобуру от пистолета; в наличии даже насос, как и полагается ему, по-дорожному закрепленный на задней стойке рамы. Но главное, цел на руле с левой стороны звоночек-коробочка. Андрей не удержался, раз и другой тронул на нем плоский, удобно выгнутый для пальца рычажок – и звоночек тут же ожил, отозвался на это движение предупреждающе звонкой, почти птичьей трелью.

Андрею захотелось немедленно вытащить велосипед из сарая, подкачать в опавших шинах воздух и, вскочив с короткого разбега, с одного шага в седло, помчаться-поехать куда-нибудь по лесным тропинкам. Но он сдержал в себе это желание, отложил его на завтра, на послезавтра, а может, и на более дальний срок: во-первых, сейчас не время, в доме разор и беспорядок, и надо заниматься уборкой, во-вторых, лесные тропинки и просеки еще сырые и вязкие – того и гляди, утонешь в них, а в-третьих, велосипед все ж та-ки надо по-хозяйски весь перебрать, промыть каждую детальку керосином, смазать солидолом, чтоб после в дороге не случилось никакой поломки. Поэтому Андрей (подальше от мальчишеского соблазна) стойко прошел мимо верного своего товарища и друга молодости к куриному насесту и действительно обнаружил там в уголке все, что необходимо ему было для побелки: и целую горку мела (крейды, как у них в порубежье его иногда называли по-украински и по-белорусски) в громадных нерасколотых глыбах, и ведерко с уже потолченным, измельченным крошевом, и набор щеток. Андрей подхватил ведерко и меловую заботливо перевязанную еще матерью у основания конопляной веревочкой-бечевкой щетку и во всеоружии вернулся в дом. С высоты своего почти двухметрового, роста он доставал до потолка, взобравшись лишь на низенький кухонный ослончик (а матери всегда приходилось для этого приспосабливать стол). Работа, конечно, была женской, и Андрей поначалу никак не мог к ней приспособиться, хотя, помнится, в детстве не раз, помогая матери, пробовал белить и потолок и печку; мел брызгался во все стороны, затекал в рукав, падал тяжелыми каплями на пол. Но постепенно Андрей изловчился, вспомнил все, оказывается, навечно укрепившиеся в нем движения, и дело пошло на лад: мазок за мазком потолок покрывался нежно-голубым, цвета небесной лазури слоем (в раствор Андрей не забыл по материному примеру добавить немного меловой синьки из бумажного пакетика, который обнаружил в печурке рядом с несколькими кусками хозяйственного мыла). В доме от этой лазури сразу стало по-домашнему уютно, тепло и даже празднично (может, потому, что мать всегда белила в доме именно к праздникам: Пасхе, Первому мая, Петрову дню. Новому году, и в памяти Андрея уборка-побелка навечно связана с праздником). Он так увлекся этой работой, так она ему понравилась, так пришлась по душе, что Андрей побелил в доме не только потолки, лежанку и печку, но и все стены. Он сам удивился своему рвению. Ведь стены можно было оставить и на потом, на более жаркую, сухую погоду, а нынче хватило бы и одного потолка. Но работа вела, манила за собой Андрея, и он не стал ей противиться, пошел на поводу и вскоре догадался, в чем тут дело. В сущности, это была первая его после войны гражданская, мирная работа (сбивание ящиков в тарном цеху не в счет – там все делалось с остервенением и злостью, и каждый забитый гвоздь напоминал Андрею выстрел). На войне любое, даже самое незначительное занятие в конечном счете направлено на разрушение, на гибель и смерть – свою или вражескую, а здесь у Андрея работа впервые была мирная, созидательная, и как он мог ею не увлечься, пусть даже она для взрослого мужчины и несерьезная, легкомысленная? Но что в том?! Главное – мирная, по-крестьянски домашняя, привычная. Правда, и возле колодца у Андрея работа была вроде бы тоже не военная, но еще какая-то надрывная, промежуточная между военной и мирной: не добудешь воды, не обеспечишь необходимым ее запасом себя и личный состав – и все, боевая задача будет сорвана, потому что боец, страдающий от жажды (умирающий от нее), уже не боец, положиться на него в бою нельзя, того и гляди, обезумевший без воды, он совершит какую-нибудь глупость, погибнет сам и погубит своих товарищей.

1 ... 22 23 24 25 26 27 28 29 30 ... 67

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Отшельник - Иван Евсеенко бесплатно.

Похожие на Отшельник - Иван Евсеенко книги

Французское завещание - Андрей Макин - Современная проза
Паломник - Иван Евсеенко - Современная проза
Вопреки искусству - Томас Эспедал - Современная проза
Ящик водки. Том 2 - Альфред Кох - Современная проза
Вещи (сборник) - Владислав Дорофеев - Современная проза
Записки виртуального бабника, или В поисках Совершенства! - Константин Жиляков - Современная проза
Ящик водки. Том 1 - Альфред Кох - Современная проза
Случайная вакансия - Джоан Роулинг - Современная проза
Дети Ванюхина - Григорий Ряжский - Современная проза
Пусть идет снег - Морин Джонсон - Современная проза

Оставить комментарий