«Я знаю, — гласила записка, — что мой поступок покажется Вам непростительным и Вы будете ненавидеть и презирать меня так же сильно, как прежде любили меня и верили мне. Я знаю, что простить меня Вы не можете. Но я прошу Вас об одном — не мстить. — Месть не вернет прошлого. О Джордж, если Вы когда-нибудь меня любили, исполните мою последнюю просьбу. Питайте ко мне ненависть и презрение — я ничего другого не заслуживаю, — но не мстите никому за мой дурной поступок. Забудьте меня — так будет лучше для нас обоих. О, если бы мы никогда не встречались!»
И дальше все шло в том же духе. Боязливые самообвинения, страх перед последствиями — нет, Джордж этого не заслуживал. Он смотрел на письмо, сжимая его в крепких, мускулистых руках, которые так преданно и неустанно трудились бы для нее. Затем, так и не сказав ни слова, он передал его отцу и вышел из комнаты. Они услышали, как он поднялся но узкой лестнице, закрыл за собой дверь своей каморки на чердаке — и там воцарилась мертвая тишина. Вскоре мать, не выдержав, пошла к нему. Хотя она эгоистически обрадовалась его разрыву с невестой, это чувство было полностью вытеснено любовью и глубокой нежностью — ведь она знала, как он должен страдать. Он сидел у окошка, а на коленях у него лежала сухая ветка хмеля. Мать подошла к нему и прижалась щекой к его щеке.
— Потерпи, сынок, — проникновенно сказала она, — уповай на бога, и он пошлет тебе утешение. Я знаю, тебе тяжело — очень тяжело, но ради своих бедных отца и матери, которые тебя так любят, найди в себе силы терпеть.
Он холодно взглянул на нее — в главах его не было слез.
— Потерплю, — сказал он сурово. — Разве ты не видишь, что я стараюсь терпеть?
Он смотрел на нее с тупой безнадежностью. Как хотелось матери увидеть в этих глазах слезы, которые облегчили бы его сердце!
— Она тебя не стоила, сынок. Я тебе всегда говорила… Но он властным жестом заставил ее замолчать.
— Матушка, ни слова о том, что случилось, и ни слова о ней! Ничего дурного она не сделала. И я с собой совладаю. Совладаю! Я останусь таким же, как был прежде, — но только если ни ты, ни отец никогда больше не будете о ней говорить. Она только превратила мое сердце в камень. Но это не такая уж большая беда.
Он прижал руку к своей широкой груди и хрипло застонал.
— Сегодня утром у меня здесь было живое сердце, — сказал он, — а теперь вместо него холодный тяжелый камень. Но это не такая уж большая беда.
— Не говори этого, сынок, — сказала мать и, заплакав, крепко обняла его, — ты убиваешь меня такими речами.
Но он ласково высвободился из ее объятий и, поцеловав в щеку, подвел к двери.
— Мне пора на работу, — сказал он и, раньше ее спустившись по лестнице, твердым шагом вышел из дому.
С этого-часа никто не слышал, чтобы он упомянул имя Сьюзен Гиббс. Он не расспрашивал, что именно произошло в Ормистоне; он никогда не говорил об этом, как не говорил о ней самой, ни с ее родными, ни со своими. Первых он избегал, а со вторыми был молчалив и сдержан. Казалось, Сьюзен для него перестала существовать.
И с этого часа в нем произошла разительная перемена. Он исполнял свою работу так же хорошо и добросовестно, как прежде, но с таким угрюмым безразличием, словно она была лишь неприятной обязанностью. Он больше никогда не улыбался и не шутил. Он всегда был мрачен и суров, не искал ничьего сочувствия и сам никому не сочувствовал, избегал всех людей, кроме своих родителей, и жил в печальном одиночестве.
Между тем на воротах «Поместья» мистера Гиббса появилась доска с надписью «Сдается внаем», а потом туда въехали какие-то никому не известные люди, и почти три года ни Гиббс, ни его жена не появлялись в этих местах. Затем в один прекрасный день пришло известие, что они едут домой, и все жители деревни с ума сходили от любопытства и нетерпения. Они приехали, и оказалось, что кое-какие слухи, доходившие до деревни, были вполне справедливы.
Все уже знали — ведь такие вещи всегда выходят наружу, — что Гиббс безжалостно тиранит свою хорошенькую жену и что, хотя он женился на ней по любви, брак их несчастен. Отец и братья Сьюзен за эти три года не раз ее навещали, но почему-то предпочитали молчать о ее новой жизни, и соседи давно решили, что старик фермер теперь так же сильно оплакивает замужество своей дочери, как прежде его желал. И когда они сами ее увидели, то перестали этому удивляться. От прежней Сьюзен осталась только тень. Она была еще красива, но бледна, печальна, запугана: юность ее увяла, дух ее был сломлен. Теперь улыбка на ее губах появлялась, лишь когда она играла со своим сыном — белокурым малышом, очень на нее похожим. Но и эта радость выпадала ей редко: обычно ее деспот-муж с руганью прогонял мальчика и запрещал жене заходить в детскую.
Несмотря на то, что их дома были расположены совсем рядом, Джордж встретился со своей бывшей невестой лишь много времени спустя после возвращения Гиббсов в Кэмнер. Он больше не ходил в кэмнерскую церковь (да и ни в какую другую), а она покидала дом только для того, чтобы поехать покататься с мужем или пойти пешком через Саусэнгерский лес навестить отца. Джордж мог бы не раз увидеть ее, когда она проезжала мимо их дома в кабриолете, запряженном горячей лошадью, которая, казалось, вот-вот понесет, но он никогда не смотрел в ту сторону и не отвечал, когда мать заговаривала о Сьюзен и ее щегольском экипаже. Однако хотя он замкнул свои уста, он не мог заставить молчать других людей и не мог заткнуть себе уши. Вопреки всем своим стараниям, он постоянно слышал о Гиббсах и их семейной жизни. Батраки мистера Малькольмсона только и говорили, что о зверских выходках ее мужа. Мальчишка пекаря, не жалея красок, описывал, какую ругань он слышал в их доме, и утверждал даже, будто видел своими глазами, как Гиббс бил жену, «когда ему вино особенно в голову ударило». Ходили слухи, что бедная запуганная женщина была бы рада обратиться за помощью к мировому судье, но боится ярости своего мужа. Джорджу приходилось выслушивать все это, и соседи уверяли, что в такие минуты на него просто страшно смотреть.
Как-то в воскресенье, в час дня, когда Джордж и его родители сидели за своим скромным обедом, с улицы донесся грохот бешено мчащегося экипажа. Миссис Ид схватила свой костыль и, забыв о ревматизме, заковыляла к окну.
— Так я и думала! — воскликнула она. — Это Гиббс едет в Тенельмс и, кажется, по обыкновению пьян. Посмотрите, как он нахлестывает лошадь. А ведь он взял с собой малыша. Нет, он не успокоится, пока не сломает шею ребенку, а то и его матери. Симоне говорит…
Она умолкла, неожиданно почувствовав на щеке дыхание сына. Он тоже подошел к окну и теперь, перегнувшись через ее плечо, мрачно глядел на седоков кабриолета, мчавшегося по склону к Тенельмской дороге.
— Хотел бы я, чтобы он сам сломал шею, — пробормотал Джордж сквозь стиснутые зубы.
— Джордж, Джордж, не говори так! — негодующе воскликнула миссис Ид. — Это не по-христиански. Все мы грешники, а жизнь наша в руце божьей!
— Если бы ты почаще ходил в церковь, сынок, а не огорчал бы меня своей нерадивостью в вере, — строго сказал отец, — ты не таил бы в сердце злобы. Не доведет это тебя до добра, помяни мое слово.
Джордж уже успел сесть на свое место, но при этих словах он снова встал.
— В церковь! — гневно воскликнул он. — Я собирался пойти в церковь, да не суждено этому было сбыться. И больше я туда не пойду. Или вы думаете, — продолжал он побелевшими губами, которые дрожали, выдавая бушующую в его груди бурю, — или вы думаете, что я забыл, потому что помалкиваю и работаю, как прежде? Забыл! — Он в бешенстве ударил кулаком по столу. — Я забуду, только когда лягу в гроб. И нечего меня утешать, — добавил он, когда мать попыталась его перебить. — Я знаю, ты мне хочешь добра, но женщины не соображают, когда можно говорить, а когда следует придержать язык. Лучше не говорите при мне ни об этом негодяе, ни о церкви.
С этими словами Джордж повернулся и вышел из дому.
Миссис Ид очень горевала, заметив в Джордже такую злопамятность и безбожие. Ей казалось, что он непременно погубит свою душу, и в конце концов она послала сказать мистеру Меррею, священнику, что у нее большая беда, — не сможет ли он выбрать время и как-нибудь утром зайти к ней? Но мистер Меррей был болен, и прошло две недели, прежде чем он смог выполнить ее просьбу, а за это время случилось много других событий.
Вся деревня знала, что миссис Гиббс теряет голову от страха, когда ее муж едет кататься и берет с собой сына, по общему мнению подвергая его жизнь смертельной опасности. Супруги постоянно из-за этого ссорились, но чем больше она плакала и просила, тем больше ему нравилось поступать ей наперекор. Как-то раз, желая ее подразнить, он посадил малыша на козлы кабриолета, дал ему в руки кнут, а сам, отойдя к дверям и небрежно держа в руке вожжи, стал насмехаться над женой, которая в ужасе молила его скорее сесть в кабриолет или разрешить сделать это ей. Вдруг с соседнего воля донесся звук выстрела, и лошадь, бросившись в сторону, вырвала вожжи из рук пьяного Гиббса; ребенок выпустил кнут, который хлестнул лошадь по спине, еще больше ее испугав; малыш от толчка слетел на пол экипажа и лежал там, оглушенный падением.
