Тот же голос прокричал:
— Пронесло!
«Значит, Сергей Васильич вправо свернул, а то бы топляк в колесо угодил», — решил Геннадий и глянул на Волгу, сумеречно сиявшую под ущербной луной, потом перевел взгляд на неясную полоску лугового берега, в неверном и обманчивом свете казавшуюся то очень далекой, то совсем близкой. А от холмистого правого берега на воду падала густая, плотная тень, и временами казалось, что пароход вот-вот заденет боком о прибрежную скалу.
Внезапно перед глазами Геннадия заполыхали два языкастых костра. Они точно из-под земли вымахнули. Видимо, были скрыты горным выступом, который «Сокол» только что миновал. Оба костра полыхали рядом, на небольшом расстоянии друг от друга. Только у одного из них бушующее пламя рвалось вверх, к небу, а у другого почему-то тянулось вниз. Геннадий поморгал ресницами, но все осталось по-прежнему: багровое, извивающееся пламя второго костра уносилось куда-то вниз, в черную бездонную пропасть.
Геннадий тихо засмеялся.
«На берегу всего один костер. А второй — это его отражение в воде», — догадался он, и ему захотелось посидеть у этого веселого, приветливого огонька, поговорить с людьми, которые его разожгли. Кто они, эти полуночники: бывалые ли волгари из рыбацкого колхоза или такие же, как и Геннадий, ребята, после удачной рыбалки варящие ушицу, которая здесь, на Волге, всегда кажется вкуснее всего на свете?
Снова послышались шаги. Видимо, опять шел вахтенный матрос. Геннадий заспешил к ларям.
Случайно глянув вверх, он увидел Большую Медведицу, нависшую над трубой судна, над той самой трубой, которую утром он красил вместе с Юркой.
Казалось, невидимая рука, собрав в золотой ковш все звезды с неба, ставшего пустынным и скучным, высыпала их в широкий зев трубы.
Геннадий погрозил пальцем Большой Медведице: «Смотри не засори топку!» — и спрятался между ларями. Но едва Геннадий присел, как все его тело сковала неодолимая дремота, и он, ничего больше не помня, уткнулся носом в колени.
Проснулся он на рассвете от холода. Поводя вокруг осовелыми глазами, Геннадий никак не мог понять, зачем он вдруг очутился на палубе, когда вечером — он это точно помнил — ложился на свою кровать в кубрике.
Над Волгой ползли лохматые клочья тумана. Справа тянулись голые холмы, а слева берега совсем не было видно: его закрывала серая пелена. Зато несмолкаемое соловьиное пение, раздававшееся на луговом берегу, доносилось так отчетливо, будто самозабвенные певцы сидели не в зарослях кустарника, а на палубе «Сокола».
«Как же я все-таки сюда попал?» — по-прежнему с недоумением спрашивал себя Геннадий, засовывая озябшие руки в карманы шинели и озираясь по сторонам.
Вдруг в одном из карманов под руку попалась какая-го скомканная бумажка. Он вытащил ее и сразу узнал, что это такое. Это был «План ускоренного прохождения производственной практики». Сжимая в кулаке сложенный вчетверо листок бумаги, он вылез из-за ларей и, покачиваясь, побрел в кубрик.
В пролетах, по-прежнему безлюдных, было душно, пахло пригорелым маслом. А паровая машина за дрожащей стеклянной перегородкой уже устало, с хрипотцой вздыхала: «Не так — не эдак! Не так — не эдак!»
Геннадий вошел в кубрик никем не замеченный и, быстро раздевшись, лег на койку, с головой закутавшись в одеяло. Юрий и на этот раз спал крепко и не слышал его возвращения.
«Так удачно все получилось», — подумал Геннадий, поджимая к животу холодные колени, и тотчас заснул.
ВТОРОЙ ДЕНЬ
Есть над чем поразмыслить
Все утро Геннадий чистил деревянные ручки штурвального колеса. Вчера во время большой приборки про них совсем забыли. За неделю ручки загрязнились, засалились. А когда они грязные, рука штурмана или рулевого может соскользнуть, и произойдет ненужный поворот руля.
Геннадий чистил «колышки» — так он называл ручки — мягкой шкуркой. Из грязно-коричневых они постепенно делались светло-желтыми. Не скользили уже и пальцы, когда брались за «колышки». Работа была легкой и приятной: стоишь рядом со штурманом, будто сам управляешь судном.
А нынче и Давыдов оказался на редкость разговорчивым. А так от него и слова не скоро добьешься. По мнению Геннадия, Давыдов был скучным человеком. Другие играли в шахматы, на бильярде, занимались в кружке самодеятельности, а Давыдов ничем не увлекался. Он и смеялся редко. «Но если судить справедливо, — думал Геннадий, — второй штурман имел и свои положительные качества: он был аккуратным, точно знающим свои обязанности человеком».
На «Сокол» Давыдов поступил летом прошлого года. Но здесь он так ни с кем и не сблизился. И звали его все просто по фамилии: Давыдов. «Ты, Давыдов, подготовь лекцию о международном положении», — говорил штурману Агафонов. «Эй, Давыдов, — окликал штурмана капитан, — у меня к тебе просьба».
За глаза же молодые ребята прозвали Давыдова «знаменателем бесконечности». В минуты хорошего настроения второй штурман любил говорить красиво и загадочно: «Ну-ка скажите, что значит числитель жизни по сравнению со знаменателем бесконечности?»
Сегодня в рубку с утра заявился Кузьма — полосатый сибирский кот с хитрющими зелеными глазами, похожий на тигренка. Он везде был желанным гостем.
Кузьма был особенный кот: он совсем не боялся воды. Во время приборки он безбоязненно ходил по мокрой палубе, трубой задрав кверху пушистый хвост. В жаркие дни Люба Тимченко мыла Кузьму в тазу, чесала его гребенкой, и он, зажмурив от удовольствия глаза, сладко мурлыкал.
Неслышно ступая мохнатыми лапами по полу, Кузьма первым делом по-хозяйски заглянул во все углы рубки. Но, не найдя там ничего интересного, Кузьма подошел к Геннадию, колесом изогнул спину и потерся о его ногу.
Геннадию было некогда — он даже не взглянул на кота, и тот, обиженный холодным приемом, прыгнул на подоконник. Усевшись напротив Давыдова и ни на кого не глядя, Кузьма принялся умываться.
— Ну что, хвостатый продукт природы, — заигрывая с котом, спросил штурман, — кормила тебя нынче хозяйка иль ей не до тебя?
Кузьма и ухом не повел.
— Быстро голову теряет, — продолжал загадочно Давыдов, — не очень-то самолюбива!
«Это он про Любу так. Но в чем же она провинилась?» — подумал Геннадий, и ему стало обидно за девушку. Люба была добрая. Она частенько подливала в миску Геннадия лишний половник супа или борща.
— А Люба… она ничего… она хорошая! — сказал, запинаясь, Геннадий.
Щуря красивые цыганские глаза, Давыдов снисходительно улыбнулся:
— А кто говорит, что плохая? Девица… ничего. Недурна собой… Не так ли, Кузьма?
Штурман протянул руку, намереваясь потрепать кота, но тот неожиданно ощетинился, замахнулся лапой.
— Пошел вон, дурак! — закричал Давыдов.
Добежав до конца подоконника, Кузьма прыгнул на столик с лоцманской картой и как ни в чем не бывало стал укладываться спать, распустив свой длинный хвост. Хвост пересек Волгу, голубой змейкой протянувшуюся через весь лист карты из угла в угол, но Кузьму это обстоятельство нисколько не тревожило.
Штурман уже больше не возобновлял разговора о Любе, весь отдавшись управлению судном, и Геннадий рад был этому.
Заканчивая протирать последний «колышек», Геннадий посмотрел в заднее окно рубки и смял в кулаке шкурку.
За плотом простиралась песчаная коса. Она тянулась вдоль левого берега, острым клином, точно предательская сабля, врезаясь в русло Волги, делавшей в этом месте пологую излучину. «Сокол» полчаса назад миновал небезопасное место, где водителю судна не положено зевать, а сейчас с косой поравнялся большой пассажирский пароход, выпуская из трубы клубы черного дыма. Пароход был весь на виду, за косой скрывались лишь колеса. И казалось, пыхтя и отдуваясь, он взбирался на ослепительно белые пески, решившись на непростительно дерзкую выходку: не огибать косу, а пересечь ее напрямик, чтобы как можно быстрее догнать плотокараван.
— Борис Наумыч, гляньте-ка, — прошептал Геннадий. — Ну прямо как по суше катит!
Не выпуская из рук штурвала, Давыдов оглянулся, лениво обронил:
— Просто обман зрения.
Геннадию стало как-то не по себе. Он с недоумением перевел взгляд на штурмана и, все еще чего-то не понимая, медленно отвернулся.
Немного погодя, заслышав гудки обгоняющего судна, Давыдов сказал:
— Иди махни ему с правого борта.
И полез в карман за папиросой.
— Совсем другая жизнь, скажу тебе, на этих больших, не то что на нашей посудине, — штурман вздохнул. — Совсем другая, — немного помолчав, раздумчиво повторил он. Вдруг, что-то, видимо, вспомнив, он ухмыльнулся, разглаживая усики и косясь на трап. Вахта Давыдова подходила к концу, и вот-вот на мостик должен был подняться капитан, которому из-за болезни первого штурмана приходилось нести и его вахту. — Там, черт возьми, весело!
