Бехайм в ответ только плечами пожал.
- Речь не о пропитании, - объяснил он. - Такая поездка сопряжена еще и с другими, весьма значительными тратами. А когда я сполна расплачусь с домохозяином, даже не знаю, хватит ли нам денег добраться хотя бы до Лекко и смогу ли я там оплатить ночлег. - И словно досадуя на себя за то, что все это ей рассказал, он добавил: - Ну вот, теперь ты знаешь мои обстоятельства, но что толку?
Никкола вздохнула и призадумалась.
- А много ли денег тебе недостает? - робко спросила она. - Велика ли сумма?
- Сорок дукатов... да-а, сказать легко, - отвечал Бехайм, - послушать - так вроде бы пустяк. Но эта сумма невероятно велика, когда нужно ее добыть, а ты не знаешь как. - И Бехайм якобы устало потер ладонью лоб.
- Сорок дукатов, - повторила Никкола и опять умолкла. Она думала о деньгах своего отца, которые он любил и берег как зеницу ока, старательно пряча от нее, а все же она приметила, в каких уголках и дырах, за какими камнями в стене и под какими плитами пола он их укрывал. Она читала в чертах любимого тревогу и огорчение, но решиться ей было нелегко. - Сорок дукатов... Сорок дукатов. Пожалуй... пожалуй, любимый, мне удастся добыть их.
- Тебе? - вскричал Бехайм, и голос его зазвенел радостным волнением. Ты серьезно? В самом деле? Ты сможешь?.. Клянусь душой, тогда я избавлюсь от всех неприятностей! Да нет, не может быть. Не верю. Ты шутишь.
Мысленно Никкола все еще была в отцовском доме.
Мой поступок не будет несправедливостью, говорила она себе. Видит Бог, я должна взять то, что мне причитается. Я ухожу от него, но о приданом, даже о самом крохотном, он и слышать не захочет. Припасов на дорогу и то не даст. Сорок дукатов! Конечно, он их скоро хватится. У него ведь не то что деньги, каждое полено в доме на счету.
Но эта мысль не пугала ее. Она уже видела себя на пути в Венецию.
- Я всерьез, - сказала она. - Не веришь? О, ты и не догадываешься, любимый, что я могла бы сделать ради тебя!
- Если ты всерьез, если ты правда можешь добыть деньги, тогда не теряй времени! - сказал Бехайм. - Не заставляй меня долго ждать! Поторопись!
12
Лудовико Мавр, герцог Миланский, лежал больной в том покое своего замка, который по изображениям на двух фландрских гобеленах, украшавших его стены, именовали Залом пастухов и фавнов. Герцога донимали колотье под ложечкой и сильная боль в распухших коленях, однако же старания спешно призванного лекаря, каковому герцог вполне доверял, облегчения пока не принесли. В изножье постели, с раскрытым томиком "Чистилища" в руках, стоял герцогский камергер Антонио Бенинказа - в этот день ему выпала почетная обязанность читать недужному герцогу дантовские терцины, и вот только что он звучным своим голосом продекламировал одиннадцатую песнь, где художник Одеризи сетует на бренность земной славы. В нише, углубившись в бумаги, сидел начальник тайной герцогской канцелярии Томмазо ди Ланча, явившийся к Мавру с докладом обо всем, что за последние дни приключилось в Милане. Сведения эти ди Ланча получал от соглядатаев из различных сословий, которые - числом несколько десятков - состояли у него на жалованье и ежедневно сообщали, что хорошего или дурного говорят в городе, что планируется или приведено в исполнение, кто прибыл в город, а кто его покинул, - словом, доносили обо всех мало-мальски примечательных событиях. Ведь надобно было всеми силами противодействовать козням французского двора, стремившегося любой ценой умалить славу, мощь и богатство герцога, не жалея на это ни денег, ни посулов. И не секрет, что многие знатные и респектабельные персоны в случае чего без промедления снесли бы городские ворота и соорудили бы на их месте триумфальные арки, воздавая хвалу вступающему в Милан французскому королю.
Мессир Дзабатто, лекарь, стоял подле своего медного треножника, согревая на раскаленных угольях микстуру, коей намеревался пользовать герцога. Юный слуга Джомино держался поблизости, чтобы по первому требованию подать больному вина, взбить подушки, принести свежие холодные компрессы и выполнить иные приказания суверена или его врача.
На галереях и в коридорах толпились в ожидании камергеры и статские советники, вельможи, челядь, секретари канцелярий и офицеры дворцовой стражи - вдруг занедуживший герцог призовет их к себе и пожелает одному дать поручение, от другого получить сведения, с третьим обсудить срочное дело, а с четвертым потрактовать о каком-либо неясном место из "Чистилища". Откуда-то все время доносились струнные аккорды: придворный музыкант Фенхель, ожидавший вместе со всеми, убивал время, беседуя сам с собой обрывками мелодий, которые то вопрошали, то вроде бы давали ответ.
Мессир Леонардо, пришедший получить из казны некую назначенную ему сумму, встретил на главной лестнице камергера Маттео Босси, чьей обязанностью была забота о герцогском столе. Узнав, что хворый герцог препоручил себя опеке мессира Дзабатто, Леонардо с неодобрением отозвался о выборе врача и весьма красноречиво изложил, сколь низкого он мнения о познаниях оного и способностях, а камергер слушал, пыхтя и перхая, - он страдал одышкой и, лишь поминутно откашливаясь, кое-как мог перевести дух.
- И у него хватает смелости называть себя врачом и анатомом, негодовал мессир Леонардо. - Невежда! Что он знает-то? Может он мне объяснить, отчего потребность сна, а равно и скука понуждают нас к странной деятельности, именуемой зевотою? Может он мне сказать, почему и горе, и страдание, и физическая боль тщатся принести нам хоть малое облегчение, по каплям выдавливая из наших глаз соленую жидкость? И почему страх, как и холод, вызывает у человека телесную дрожь? Спросите его, и он не даст вам ответа. Он не в состоянии назвать число мускулов, которым надлежит обеспечивать подвижность языка, дабы люди могли говорить и славить Создателя. Он не скажет вам, какое место занимают в организме селезенка или печень и чем они важны. Сможет он объяснить мне, как устроено сердце, этот дивный инструмент, измысленный и созданный высочайшим мастером? Нет, не сможет. Он всего-навсего пилюльщик, умеющий разве что отворить кровь да худо-бедно вправить вывих. Ведь чтобы стать врачом, ему надобно попытаться осмыслить, что есть человек и что есть жизнь.
Вспомнив собственный печальный опыт, камергер согласился с негодующим Леонардо.
- Вы безусловно правы, мессир Леонардо, ведь и мне он не помог. Хотя, сказать по правде, другие лекари, к которым я обращался, тоже ничего посоветовать не умели. А я живу и исполняю свои обязанности. Но коли немощь моя еще обострится, что тогда? Какая судьба ждет герцогский стол? В чьи руки он попадет? Ох, горюшко!
Даже думать об этом не хочется! Поверьте, его высочество герцог поймет, какого слугу имел в моем лице, когда будет уже слишком поздно.
Он вздохнул, пожал Леонардо руку и, кашляя и отдуваясь, пошел вниз по лестнице.
Наверху, на галерее, группа ожидающих коротала время за спорами и теперь, обсудив множество предметов, обратилась к весьма злободневному вопросу: какие из благ земных могут сообщить их обладателю ощущение, что он вправе называть себя счастливцем. Секретарь Феррьеро, на которого было возложено составление герцогских депеш и которому эта работа обыкновенно не оставляла времени даже на то, чтоб отмыть пальцы от чернил, ответил первым.
- Собаки, соколы, охота, добрые кони - это и есть счастье, мечтательно произнес он, разглаживая пачку бумаг.
- Мои желания куда скромнее, - обронил молодой офицер дворцовой стражи. - Я бы почел себя счастливым, кабы мне удалось нынешней ночью выиграть в кости один-два золотых.
Статский советник Тирабоски, владевший двумя доходными виноградниками и известный неномерной бережливостью, высказал свое мнение:
- Если б я мог каждый день приглашать к столу двух, трех или четырех друзей и вести с ними оживленную беседу об искусствах, науках и государственном управлении, то полагал бы, что мне даровано огромное счастье. Однако ж, - он вздохнул, - тут не обойтись без обильной трапезы и вышколенной прислуги, а на такие расходы средств у меня, увы, недостанет.
- Счастье? Это ли не отрава жизни, преподнесенная в золотой чаше? заметил грек Ласкарис, воспитатель герцогских сыновей, которого падение Константинополя сделало бездомным изгнанником.
- Есть лишь одно благо, поистине бесценное, ни с чем не сравнимое, и это - время. Кто может распоряжаться им по своему усмотрению, тот счастлив и богат. Я-то, судари мои, нищий из нищих.
В этой жалобе статского советника дель Тельи звучала не грусть, а удовлетворение, достоинство и гордость. Ведь долгие годы он пользовался величайшим доверием герцога и побывал с политическими поручениями у больших и малых властителей Италии - когда он завершал одну миссию, его уже ожидала следующая.
- Счастье, подлинное счастье, в том, чтобы создавать произведения, живущие не один день, a в веках, - сокрушенно сказал придворный кондитер.
