Кому ты, в сущности, нужна?
Орлеанская девственница, она же Жанна д'Арк, была нужна Франции как знамя победы, но она, по всей видимости, не была нужна Англии. Иначе англичане не сожгли бы ее на костре. Жанна д'Арк, не жди аплодисментов от англичан! Своим врагам ты полезна только как пепел.
Лобковый Версаль
Что делать с женской красотой? Во всяком случае, красна девица не стала на Руси объектом поклонения. В национальном сценарии ее наделили скромностью и предложили сыграть пассивную роль кандидатки в невесты. Свадьба, первая брачная ночь, а дальше — тьма! Трафаретные роли жены, матери, старухи. Красота как «страшная сила», действительно, отпугнула мнительных мужчин: не влезай, убьет! А что там еще? Мать-сыра-земля — такой влажный образ языческой матери не назовешь эротическим. Шли века. Блок как лидер русского символизма определил божественный статус женщины — вечная женственность. Но статус оказался слишком туманным. В общем, при отсутствии ориентиров, русская девушка до сих пор начинает с нуля.
Что мы имеем? Эротическая красота стала для нее главным средством самоутверждения и покорения мира. В этом есть вызов, опора только на себя, плюс неуверенность в себе как личности. Все это отражается в ее одежде. Иностранцы, побывавшие в Москве, говорят, что наши женщины преподносят себя, прежде всего, как сексуальный объект. Пожив все лето попеременно в Москве и Париже, я обратил внимание, что, когда я возвращаюсь домой, на улице, в магазине, кафе, кино — где угодно женский мир колыхается гораздо более явственно, чем в Париже. По сравнению с «нашими» парижанки в одежде — монахини «умеренности и аккуратности». Здесь всё плывет, рябит, переливается, подтанцовывает, задорно хлюпает. Здесь все в поиске. На мужчин, как в песне, смотрят искоса. Одежда так же азартна, как жизнь. Мне нравятся рискованные мечты этого пламенного девичьего казино. Наши девушки — без границ. Может показаться, что, выставляя себя на показ, они предлагают, не теряя времени, продолжить человеческий род; затем и родилась, чтобы родить, но это обманчивое мнение. Русская эротика крайне эгоистична, заточена под себя. Кроме того, если на поверхности «цирк зажигает огни», то подспудно это — вид обиженной, подозрительной эротики: то ли ее обладательницу не раз обманули, то ли скверно воспитывали.
Французская мадемуазель влита в свою одежду. Степень обнаженности не имеет значения: она одета даже на средиземноморском пляже, где, болтая юркими сиськами, играет в мяч. Сигнал, который она подает мужчине, говорит о ее элегантности и вкусе. Эти качества и заявлены тайными знаками ее эротики. Воспитание считается в этом случае врожденным.
Но есть и другая позиция. На Западе развелось много женщин, которых можно назвать противоречием в себе. Они убрали из своей одежды всякий намек на себя как сексуальный объект: такими туристками набит Лувр. Джоконда в недоумении смотрит на их обвислые футболки и ветровки. «Они хотят выдать себя сначала за человека и только затем — за женщину, — размышляет Мона Лиза. — У некоторых это отлично получается — даже странно, что они не пользуются парижскими писсуарами».
Зато наша красотка выпадает всем телом из своей одежды: одежда едва удерживается на ней. Она покажет вам не только пупок, но и весь живот:
— На, смотри! Чего уставился?
Лобок только зрительно остается прикрытым. С лобком она работает не покладая рук: в отличие от Востока, где бреют всё, и Запада, где бреются прагматично, у нас не лобки, а шедевры парковой архитектуры. Лобковый Версаль.
Эротический удар француженки целенаправлен. Он предназначен не всей улице, а человеку, с которым она идет сегодня вечером в ресторан. Тут она подчеркнет свои прелести, от всей души покажет свою грудь. Наша браконьерка забрасывает большую сеть и глушит мужика гранатой (авось, кто попадется) — француженка ловит на спиннинг. Француженка думает, что выставлять себя всем и каждому в качестве сексуального объекта — it's cheap! Хорошо ей так рассуждать! Западные женщины изначально более защищены. Их эротическая игра определена столетиями. Рыцарские турниры, культ Святой Девы Марии упакованы в их коллективном и индивидуальном подсознании. А здесь идет бум неведомой, нежданной жизни. Им там не нужно яростно конкурировать со своими подругами, чтобы, отодвинув от себя бесполезных мужиков, привлечь того, кто обеспечит нормальную жизнь. Нет, наша готова любить бескорыстно, но не выходить же замуж за Петю, который живет в Рязани! Курам на смех! Однако чем больше она укрепляется в жизни, чем меньше ее муж похож на Петю, тем реже сваливаются с нее шмотки. Словно маятник, она уходит в другую крайность: консерватор во всем! Умная женщина проживает здесь то же самое, хотя и менее утрировано: страна-то на всех одна.
Материнство
— Ты присутствовал при родах?!
— Да. В общем, так получилось.
Я почти что оправдываюсь. Чувствую недоверие. В Москве почему-то надо давать объяснения по каждому поводу своей жизни. Тем более присутствие при родах! Иначе подумают, что мы из родов сделали хеппининг, фотосессию. А это, естественно, не хорошо, не красиво. Но на самом деле это было случайно. Не запланировано. Доктор заранее спросил меня:
— Вы будете присутствовать?
Мы с Женькой переглянулись.
— Не знаю. Я не уверен.
Где-то рядом, да, но за дверью.
Это было в Париже. В кабинете доктора Марка Лялё. Он сменил тему:
— Как хотите назвать?
— Не скажем.
Девятый месяц беременности. Мы жили в гостинице возле Елисейских Полей. Начало июля. Поздно вечером собрались посмотреть фильм на DVD. Женька выходит из ванной комнаты:
— У меня другое предложение.
— Какое?
— Поехали в клинику.
Взяли такси и поехали. «Никакой паники!» — молча сказали друг другу. Только таксист слегка нервничал. Ехать недалеко. Все случилось на следующий вечер. Сижу в баре. Жду французского писателя, чтобы вместе поужинать. Мне звонят из клиники Мюэт. Прямо в бар. Скорее. Сейчас начнутся роды. Я схватил в номере пакет с детскими вещичками. Приехал. Куда идти? «В родильный зал». Мне выдали что-то похожее на тонкий синий фартук и синие бахилы. Вошел. Смотрю: Женька (за день неравномерные схватки, неопределенность ее достали) ходит по залу, пританцовывает.
— Ты чего?
— Сильные схватки. Немножко больно. — По ее дыханию чувствуется, что больно!
Акушерка Мишель спокойно готовит «перидюральную» анестезию. Да какая она акушерка! Живая, смешливая, сообразительная, будто актриса из хорошего французского фильма. Разговорились. Пришел Марк Лялё. Из того же фильма.
— Ну что? Будем рожать?
Включили, как на съемках, яркий свет. Уходить было уже неловко. Вроде бы все только собрались, а я ухожу. Мне предложили стул. Сбоку. Еще немного пошутили, а потом они втроем взялись за дело. Рожать по-французски — это и есть «работать».
— Русские девушки — крепкие. Они хорошо рожают, — улыбнулся доктор Лялё. Он сплел пальцы в прозрачных перчатках, сосредоточился.
Женька не подвела. Она легко, безболезненно рожала. Как будто не в первый раз. Даже очки не сняла с носа. Через двадцать минут высунулась головка нашей дочки.
— Смотрите, — позвал меня доктор. — Она — вылитый отец.
— Да. — Я встал, улыбнулся и только тогда почувствовал, что мускулы лица напряжены, что ужасно волнуюсь. Материнство — девальвация сексуальности, муки терпения: не справится!
— Как ее зовут? — Первый вопрос Мишель, как только она взяла Майю на руки.
— Красивое имя, — кивнули французы.
— Какие у нее длинные пальцы! — с гордостью сказал я.
Майя уже лежала у Женьки на груди. Я услышал, как она чихнула.
— Будь здорова! — пожелала ей Женька.
— Худая и длинная, — не унимался я. — Спортивная девчонка!
Французы расхохотались. Майя цепко ухватилась пальцами за кольцо ножниц, которыми перерезали пуповину, и не выпускала его.
Через час мы с доктором и французским писателем пили шампанское в баре моей гостиницы. Доктор оказался любителем этого писателя. Они быстро нашли общий язык. А я, выпив шампанского, все-таки, даже счастливый, немного подумал о Льве Толстом. Я вспомнил, как он в конце романа обидел Наташу Ростову, иронизируя над подробностями ее материнства. Зачем? Почему мы никогда не встали на ее защиту, а записали «мещанкой»? Что получается: ребенок написал, накакал, как полагается, мать этому рада, а за эту радость отвечай на брезгливом суде русского гения? Физиология ему не понравилась! Может быть, отсюда все наши беды? Ведь эта толстовская оторопь при виде младенческих зеленых какашек и есть остановка жизни, разрыв ее цикла. И еще я подумал: почему Пушкин не упомянул, были ли у Татьяны Лариной дети с генералом? Почему «наше все» не написал стихов на рождение своих детей? Почему не воспел Наталью Николаевну как мать? Постеснялся? А Натали обиделась и потянулась к французу… У нас с каких таких пор роды считаются стыдобой? Дети, видите ли, рождаются из неприличного места! (А французы, представьте себе, даже не велят брить роженицам лобок — рожай волосатой!) И еще. В большинстве наших волшебных сказок все кончается тем, что «они стали жить-поживать и добра наживать». Про детей при этом тоже не сообщается. А в советские времена материнство было нацелено на то, чтобы рожать солдат и других строителей коммунизма. Мы сделали все для того, чтобы превратить материнство в дурное пафосное состояние… Вот и возникла идея родить Майю там, где младенцам улыбаются в родильных домах и на улицах просто так.
