Список прилагаю.
Согласно информации нашего агента (vertraungsmann-VM), коммунисты организовали вооруженный Диверсионный отряд, который действует на нашей территории. Проведенная карательная акция результатов не принесла. При этом прилагаю листовку «Союза польской революции», коим названием прикрываются коммунистические элементы.
Приказал усилить наблюдение. Буду обязан за, информацию о деятельности коммунистов в Гурниках до войны. В самих Гурниках не сохранились материалы польской полиции и политических отделов польской администрации, что затрудняет наши действия.
Привожу сведения за последнюю неделю.
23.10.1941 г. — Совершено похищение среди бела дня оберштурмфюрера СС И. X. Фенске и его шофера. Автомашина сожжена. Получено сообщение, что диверсанты взяли их в качестве заложников.
24.10.1941 г. — Из каменоломен украден весь запас взрывчатки. Ведется тщательное расследование.
24.10.1941 г. — Вооруженный отряд напал на жандармов, конвоировавших сельскохозяйственных рабочих, добровольно изъявивших желание выехать в Германию, транспорт разогнан. Один жандарм ранен.
28.10.1941 г. — Многие немцы, проживающие в Гурниках. получили по почте письма, отпечатанные на ротаторе, призывающие к выступлению против фюрера. Письма написаны по-немецки. Подпись: «Немецкий Комитет».
28.10.1941 г. — Во время транспортировки евреев в Майданек совершили побег семеро мужчин. Четверо пойманы. Признались, что намеревались убежать в леса и присоединиться к диверсионным коммунистическим отрядам.
29.10.1941 г. — Мною отдан приказ арестовать 42 поляка, подозреваемых нашими агентами.
Хроника
(«Летопись Гурников»)
В историю города октябрь 1941 г. вошел как кровавый месяц. Гитлеровцы бросили значительные силы на Москву, немецкое радио передавало торжествующие сводки о решающем наступлении, о взятии Брянска, Вязьмы, Можайска, Одессы и Харькова, о боях за Крым — а на территории оккупированной Польши усилился террор.
19.10.1941 г. — Гитлеровцы расстреляли сто жителей Гурников, объявив, что будут расстреляны еще сто человек.
23.10.1941 г. — Наши патриоты захватили в качестве заложников оберштурмфюрера Фенске и его шофера.
24.10.1941 г. — Немцы выпустили 100 заложников в обмен на Фенске. Среди освобожденных были Тадеуш Кромер и Леслав Кжижаковский.
24.10.1941 г. — Члены «Союза польской революции» похитили из каменоломни динамит, а затем освободили людей, угоняемых на принудительные работы в Германию. В перестрелке погибли двое партизан и один гитлеровский жандарм, пятеро — ранены.
30.10.1941 г. — В нескольких районах города произведены повальные обыски, арестовано 127 человек. Во время облавы арестованы восемь членов руководства Союза вооруженной борьбы во главе с капитаном Доом-Доманьским.
1.11.1941 г. — Гитлеровцы начали чудовищную операцию под кодовым названием «Осенняя жатва»: две тысячи евреев отправлены в Освенцим, около тысячи — в Майданек, остальные расстреляны из пулеметов в Татарском Яру.
Сестры
(письмо Ванды Потурецкой сестре Марии, без даты)
Любимая Маня!
Это письмо посылаю с верным человеком. Сожги его, когда прочтешь. Мы с В. находимся в Кракове и здесь хотим переждать этот ад кромешный. Мне с трудом удалось уговорить В. согласиться на Краков, а ведь после ареста Л(еслава) Кжи(жаковского) и учителя (Кромера) необходимо было тотчас же сменить адрес. В. заупрямился, решил остаться на месте, что бы ни случилось. А теперь в отчаянии, выпивает, я боюсь за его здоровье. Знаю, что ты можешь повлиять на него, поэтому и обращаюсь. Напиши ему несколько добрых слов. Для нашей маленькой посылаю немного денег, к сожалению, больше нет, мы здесь живем благодаря доброму отношению друзей, прекрасных людей. Расти нашу дочурку и не сердись на меня из-за В.
Целую тебя и привет всем, твоя В. Я.
Одиночество?
(отрывок из неопубликованного романа Кжижаковекого)
Одиночество. Его вырвали из стремительного бега жизни, физически он отторгнут из организма человеческого общежития, брошен в одиночную камеру, в течение получаса статус свободного человека он переменил на статус осужденного за действия других, может быть еще и не совершенные, он заложник, самый юный из всех, зовут его «Лех», сейчас он смотрит через забранное решеткой окно на башню костела с золотистым крестом и жалеет, что он неверующий и не найдет утешения в том, что телесная смерть — ничто, что есть другая жизнь — истинная, вечная. А потом, когда первое отчаяние улеглось, он уже спокойнее задумывается над своей прожитой жизнью, находя утешение не в вере, а в фактах. Действительно: они ведь не пришли ни к нему домой, ни в букинистическую лавку, его схватили на улице, и вполне возможно, что это — чистая случайность, возможно, им ничего о нем не известно, ни о его роли в организации, ни о связях и подпольной работе. А как же тогда — Кромер? Он тоже случайно арестован?
Девушка «Леха» в последние дни была охвачена тревогой. Поедем на несколько дней в горы. Деньги у меня есть. Махнем отсюда. Однако он не согласился сбежать, он не собирается быть трусом, даже если это сулит ему прекрасные дни с ней, впрочем, он не придавал значения ее беспокойству, она не впервые была в таком состоянии. Она так же вела себя, когда он сказал ей, что отряд Цены должен уйти в леса — накануне повальных обысков, когда взяли ее дядю, офицера Союза вооруженной борьбы, и еще раньше, когда готовили побег евреев из Замка. Она тогда была крикливой и злой, ругалась, грубо заманивала его в постель, а в постели вела себя как уличная девка. Говорят, что многие женщины обладают даром предчувствовать приближение опасности. Так говорила его мать. И жена «Штерна».
А вдруг и «Штерна» схватили? Тогда в организации есть предатель! Кромер — человек слабый, он не выдержит, если будут бить, пытать. Это, пожалуй, единственное, чего боится «Штерн»; побои, именно побои, побои — не как причина физической боли, а как осознание, что можно не выдержать, что тело — слабее, чем разум. Среди учеников восьмого класса гимназии кружили в свое время слухи, что «Штерн» в студенческие годы принимал участие в какой-то истории вроде бы политического свойства, его избили до потери сознания. Позже об этом как о примере варварства ультранационалистически настроенного студенчества написал некий левый публицист, но никто из товарищей «Леха» своими глазами не читал этой статьи, однако все это могло быть правдой, поскольку сведения исходили от кого-то из родителей.
«Лех» думает об этом с полной серьезностью: ведь он думает сейчас и о себе, он знает, что человек рано или поздно может стать перед роковым выбором, такое возможно в жестокое лихолетье войны или революции, — выбором между двумя добрами, скажем, между верностью организации или партии и жизнью и честью своих самых близких, любимых людей, их жизнью, а не своей, и это отнюдь не теоретический выбор. Или ты предашь, или на твоих глазах разобьем головку твоей дочурки. Или предашь, или обесчестим твою жену, подругу.
Для такого «выбора» у «Леха» были мать и невеста, и думы о них не давали ему покоя. Он ломал голову, как ему вести себя, чтобы не навлечь на них опасность. Его девушка раньше него познакомилась со страшными сторонами оккупации: была арестована, находилась в руках гестапо, но вышла целой и невредимой благодаря своему происхождению, ей не пришлось стоять перед трагическим выбором. «Лех» хорошо помнит тот вечер, когда он, увидев полоску света в ее окне, сообразил, что она вернулась из тюрьмы, и побежал к ней в страхе, боясь, что ее тело, прекрасное, чудесное тело изуродовано, хорошо помнит и ту минуту, когда увидел его — нетронутым, истосковавшимся по ласке.
Он вспоминает наставления «Штерна» о принципах конспирации, о том, как следует вести себя в руках врага. Мать ничего не знает, абсолютно ничего, она «чиста», дома нет ни одной компрометирующей бумажки, все материалы хранятся у Марии, которая тоже вне подозрений, никто не может знать о ее связи с ним. Подпольная группа, с которой он проводил занятия, не существует, потому что часть ребят влилась в партизанский отряд, остальные уехали в Варшаву, значит, не поставят его перед выбором: ты — или он.
Ничего не знаю, ничего не знаю, ничего не знаю. Этого знаю только по гимназии, того по работе в букинистическом магазине, с третьим встречался как-то в компании. Все шито-крыто. И нечего бояться, если только кто-то другой не выдаст, а это возможно, ох как возможно.
Он не может уснуть, растет страх перед тем, другим, и оттого, что его судьба зависит от кого-то другого, от чего-то другого. Его самого привлек в организацию «Штерн», выбора не было, потому что еще до появления «Штерна» были различные кружки и группы, в которых хочешь не хочешь нужно было участвовать, которых после начала войны нельзя было избежать, как нельзя было уйти и от литературы, от среды, от представлений, от чувств, присущих его поколению. Все это «Штерн» использовал. Было ли у него на это право? Было ли у него право играть на его молодости? Право ограничить свободу молодого человека во имя собственных идеалов?
