— Но ведь господин Лекосс врач.
— А, понимаю, ты хотела бы узнать, нет ли какого-нибудь основания избавить бедного парня от солдатской службы. Конечно же, можно с ним поговорить…
И она позвала:
— Лекосс! Лекосс!.. Или знаешь что, — повернулась она к Мариетте, — пусть парень пройдет к нему в кабинет… Они там потолкуют как мужчина с мужчиной о том, чего нельзя сказать в нашем присутствии.
Большие лазурные глаза девушки округлились: она и не подозревала, что существует такое, о чем нельзя говорить перед всеми.
Госпожа Лекосс толкнула дверь кабинета, и Консьянс очутился перед медиком, слышавшим почти весь разговор.
— Итак, пришел и твой черед, бедный мой блаженный, — сказал врач. — Иди-ка сюда, посмотрим, может быть, найдется возможность… говорят, ты слаб умом.
— Да, сударь, — простодушно подтвердил Консьянс, — так говорят.
— И это правда?
— Ну, конечно, если так говорят, должно быть, так и есть.
— Но мне важно знать твое мнение. Мне и в голову не приходит сделать из тебя философа, поэта или государственного деятеля, — улыбнулся доктор. — Посмотрим, что же ты сам о себе думаешь?
— Сударь, — ответил Консьянс без малейших колебаний, — если вы изволите говорить об уме, то, полагаю, Бог поместил меня среди самых смиренных своих созданий.
— Ты и вправду так думаешь? — спросил медик, изумленный ясностью ответа как по мысли, так и форме. — Ах, ты так полагаешь, и кто же тебе это внушил?
— Все очень просто, господин доктор: за исключением общества моей матери, затем матери Мариетты, самой Мариетты и маленького Пьера, ее брата, за исключением семейных, по своей сути душевных отношений, я предпочитаю общаться скорее с животными, чем с людьми.
— О, — пробормотал врач, — ты прав, дитя мое; быть может, это доказательство простодушия, но это не идиотизм. И почему же ты предпочитаешь животных человеческому обществу?
— Да потому что, как мне кажется, они более послушно выполняют предначертания природы, поскольку действуют в соответствии с собственной натурой, поскольку все, что они делают, вытекает из их инстинкта и поскольку животные, дарованные Богом человеку ради его пользы, естественно и просто служат ему на пользу: одни, такие, как лошадь, осел и собака, жертвуют своей свободой, другие, такие, как быки, бараны, куры, — своей жизнью. Ведь я, зная их язык и будучи убогим, лишенным, как и они, разума, слышу порою, как они жалуются, но они никогда не проклинают.
Врач с удивлением посмотрел на Консьянса:
— И кто же, по-твоему, велел животным вести себя таким образом?
— Бог, — ответил юноша.
— Ах, неужели благодаря простоте своего ума ты беседуешь с Богом так же, как беседуешь с животными?
— Нет, потому что я не могу видеть Бога так, как вижу их. Бог незрим и нематериален.
— Тогда что же такое Бог?
— Бог — это вселенская душа, разлитая в природе, душа, чьим атомом, частичкой, вздохом — и не более того — мы являемся, и, однако, этого достаточно, чтобы вдохнуть в нас жизнь. Бога не видят, господин доктор, его чувствуют.
Изумление добряка доктора перешло в озадаченность.
— Кто тебя этому научил? — спросил он.
— Долгие ночи, проведенные в раздумьях среди леса, шепот ветра в кронах высоких деревьев, лепет ручья в лугах, красота цветов на лужайках.
— А не повлиял ли на тебя кюре из твоей деревни?
— Наш кюре об этих вещах никогда не говорит; однажды я хотел потолковать с ним об этом, но он только пожал плечами и сказал: «Да, мой друг, да, мой друг!» Затем, полный сочувствия, он удалился, шепча: «Бедный блаженный!»
— Значит, ты никогда не говоришь с ним об этом?
— Разумеется, господин доктор.
— С кем же ты тогда об этом беседуешь?
— С теми, кто сам говорит об этом, — с ночью, с ветром, с ручьем, с цветами.
— Следовательно, если бы там, в воинском присутствии, тебя спросили о твоей умственной отсталости, ты так бы и ответил?
— Конечно же, господин доктор.
— Ты не мог бы ответить, ты не мог бы сказать попросту: «Я не знаю» или «Я не понимаю».
— Я сказал бы так, сударь, если бы я действительно не знал и не понимал.
— Да, но если бы ты знал и понимал?
— Это значило бы лгать, господин доктор.
— А ты не согласился бы солгать ради того, чтобы не быть солдатом?
— Нет, сударь.
— Ну, а если бы тебя об этом попросила твоя мать и даже Мариетта?
— О, они не стали бы меня об этом просить; если бы я лгал, я уже не был бы слаб умом, я не был бы, как вы говорите, блаженным, я поступал бы так, как поступают все люди, но уже не так, как поступают животные.
Юноша покачал головой и добавил:
— О нет, я не стал бы лгать, даже если бы меня об этом попросила моя мать и Мариетта.
— Черт возьми! — вырвалось у врача. — Что за странный идиот! Ничего подобного я еще не видел!
Затем, проникнувшись острой жалостью к несчастному юноше, он сказал:
— Давай-ка посмотрим твое тело, так как со стороны души надеяться не на что.
И он велел Консьянсу раздеться.
Консьянс не имел никакого представления о стыдливости, как ее понимает общество; для него стыдливость не означала не показываться на людях более или менее обнаженным: разве животные, цветы, деревья не представали перед ним обнаженными? Для него стыдно было обманывать, стыдно лгать, делать что-то нехорошее.
Юноша снял с себя всю одежду.
Бедный Консьянс! И с этой стороны ему не на что было надеяться: тело его оказалось столь же прекрасным и чистым, как его душа: юношу можно было бы назвать живым соперником Ганимеда или Аполлона.
Теперь покачал головой г-н Лекосс.
— И с этой стороны не на что надеяться, — заявил он. — Одевайся, дитя мое! Ах, да, может, зрение!..
И он знáком велел Консьянсу подойти к нему поближе:
— Посмотрим твои глаза!
Консьянс повиновался.
— О, странное дело, — удивился г-н Лекосс, — у тебя никталопия.
— Я не понимаю, сударь.
— Это значит, — ответил медик, — что ночью ты видишь так же, как днем.
— Это правда, ночью я вижу даже лучше; все предметы тогда одного цвета — только голубого, более или менее темного, в зависимости от освещенности.
— И далеко ли ты видишь?
— О, очень далеко, сударь.
— Ладно, проверим. Такого рода явления наблюдали.
Врач взял очки с зелеными стеклами и примерил их к Консьянсу.
— Ну, как? — спросил он.
— Ах, господин доктор, — попросил пациент, — снимите с меня эти противные очки, они делают меня слепым.
— Значит, ты в них не видишь?
— Я словно в тумане.
