Ближе к делу, Норман. Я уже слышал это раньше.
— Ожидая моего возвращения домой, Нэнси всегда готовит прекрасный обед. Она превосходно готовит: три года этому специально обучалась. Я ожидал, что приеду и вкусно поем: скажем, баранину с перцем и чесноком — у Нэнси получается невероятно вкусный соус к баранине — и бутылочку хорошего вина: мне нравится Бужоле-Виллаж разлива 84-го и 85-го годов. Потом мы играли с детьми, укладывали их спать, а затем в тишине беседовали у камина. По-настоящему теплая домашняя атмосфера: пожалуйста, типичная счастливая семья. Именно такая, как пишут в учебниках, правда? Я включаю какую-нибудь тихую музыку, может быть «Битлз» — нам они всегда нравились — или же сестер Мак-Гарригл, может быть, Стинга: это фантастически лиричная музыка… А вы знаете, что он проходит в Англии юнгианский анализ?
Подобные детали, которые фактически не имеют никакого значения, сводят меня с ума. Мне нужны факты и только факты!
Рассказ Нормана был похож на путь змеи в высокой траве. В конечном счете он придет туда, куда она направляется, а пока совершает странствие. Мне не следовало выражать своего недовольства, ибо прямой путь — не всегда кратчайший. Поэтому я сохранял спокойствие.
— …И все пошло прахом, — сказал Норман.
— Да, все пошло прахом, — понимающе кивнул я.
— Начнем с того, что не было никакого мяса — была рыба.
Всего лишь запеченная в муке рыба; разумеется, она была приготовлена великолепно, но, понимаете, я не люблю рыбу. Я всегда ею давлюсь, потому что в ней все время приходится искать кости.
Во-вторых, Нэнси забыла купить вино. Так что пришлось довольствоваться апельсиновым соком. Я терпеть не могу апельсиновый сок. Он ассоциируется у меня с червями.
Затем дети. Я уже говорил, что люблю детей, это правда. Но, позвольте: кто должен сидеть с детьми и заботиться об их здоровье? Ян ест только кашу или обеды, приготовленные из концентратов. Нэнси говорит, что сейчас у него такая стадия развития, скоро она пройдет, но я в этом не уверен. Он сидит, съедая одну за другой тарелки кукурузных хлопьев с молоком. Он не станет есть тост, если его густо не намазать маслом. Мне хотелось заплакать. Дженнифер по-прежнему писается в штаны и отказывается вытирать нос. Кожа у нее на щеках совершенно задубела от соплей.
Я засмеялся. Возможно, и заплакал одновременно. Норман уловил мое настроение.
— Они не могут сидеть спокойно без телевизора и не хотят собирать паззлы. Игра в блошки! Лего! Old Maid! Tiddley winks! Матрешки! Конструкторы! Железная дорога! Все эти игры у них есть, но они совершенно не обращают на них внимания! Они не умеют читать и не могут написать ни слова!
Мы оба сникли, тяжело вздыхая.
Норман очнулся.
— Пока Нэнси нежилась в горячей ванне, я уложил детей спать. Мне показалось, что это хороший знак. После ванны она обычно охотнее занимается любовью. Я разделся и надел свое нижнее белье, которое она подарила мне на Рождество. Я прошел на цыпочках в гостиную и создал сцену. Поставил «Лучшие песни Фрэнка Синатры» — она его любит. Вытащил Grand Marnier и два круглых бокала и лег на ковре перед камином.
Что ж, подумал я, пусть так. Я скажу ей прямо. С полным доверием. Я готов допустить несколько ее связей на стороне только не ближайшие соседи, ничего рядом с домом. Я скажу ей: мне известно все, что происходит между ней и Борисом. Я поклянусь прекратить все отношения с другими женщинами, и это будет свидетельством и залогом моей неувядающей любви к ней. Она поступит так же, и в полусумеречном свете от угасающих углей мы займемся сумасшедшей любовью. Богарт и Бэйкел. Прямо как в кино.
Норман опустил взгляд.
— Когда Нэнси вошла, она была полностью одета, аккуратно причесана, с заново наложенным макияжем и так далее. «Мне нужно на некоторое время уйти», — сказала она. Я не мог скрыть разочарования. Моя голова поникла фута на два. «Сейчас 10.30, сказал я, — ты уверена, что там необходимо твое присутствие?»
Нэнси всегда ставила вопрос так, как ей было нужно. «Сегодня вечером принимает Валери. У нее вернисаж. Я забыла тебе сказать, что обещала ей прийти».
Валери — роковая подруга Нэнси, которая занимается гончарным ремеслом. Это довольно интересная причуда, некоторые даже называют ее искусством. Когда Валери приступает к работе, стены начинают сотрясаться. Даже кошки убегают и прячутся. Мне не нравится ни сама Валери, ни ее горшки.
«Я надеялся с тобой поговорить», — сказал я. Я провел пальцем по оправе очков, и у меня все поехало вкривь и вкось.
«А о чем ты собрался со мной поговорить?» — спросила Нэнси с долей сарказма.
Лежа полураздетым на полу, я чувствовал себя довольно глупо, но продолжал углублять тему.
«Мы могли бы начать с Бориса», — сказал я.
«Борис? А что Борис?», — она скрестила на груди руки. Она всегда держит руки на груди, если чувствует угрозу.
«А он будет на вернисаже?»
«Он может там быть, — сказала Нэнси. Она избегала встречаться со мной взглядом. — Ты тоже можешь туда прийти».
«Разумеется. И испортить тебе весь вечер», — сказал я с горечью.
«Какая патетика!» — сказала Нэнси. Я съежился: раньше она никогда на меня не нападала. Между нами всегда чувствовалась какая-то скрытая враждебность, но такой, как сейчас, я Нэнси никогда не видел.
«Половину времени ты не бываешь дома, а когда бываешь, то ожидаешь, что я все брошу. Ты думаешь, я не знаю, чем ты занимаешься, когда отсутствуешь? Ты считаешь, я не знаю, откуда взялся этот виноград? Думаешь, я дура? Хватит, я сыта по горло! Знаешь, жизнь проходит, это от тебя не зависит. Когда тебя нет, я не разыгрываю из себя одинокую женщину, и будь я проклята, если стану ее разыгрывать в твоем присутствии!»
Я не мог произнести ни слова. Мой язык прилип к небу. Я просто смотрел на нее и кусал губы.
«Не надо меня ждать», — сказала она, уходя.
Норман снова погрузился в кресло и закрыл глаза. Где-то пели птицы, но мы находились здесь, в Мадвилле.
— Я был совершенно подавлен. Я приложился к Grand Marnier и покончил с ней. Потом я немного побродил вокруг, размышляя о том, куда податься. В конце концов лег спать. Около трех часов ночи вернулась Нэнси и тихо скользнула в постель. Я сентиментально ее обнял. Она не повернулась ко мне: она не только не сказала мне ничего теплого, но даже не пошевелилась. Я решил, что она не против, и действительно, она даже немного помогла мне, когда я вставил ей сзади. Мы уже несколько дней не занимались любовью. Было так хорошо снова чувствовать себя внутри нее.
* * *
Итак, Норман снова оказался в одиночестве в рабстве у матери, а фактически — у своей жены. Он заслужил нечто вроде латунного кольца в ноздри, накрепко привязал к причалу свой баркас — ну и что? При первой же возможности он стал забираться обратно, в утробу матери. Хорошо, что она пока находилась совсем рядом, чтобы его принять.
Я не обвиняю его за это. Одному Богу известно, что и я там был и сучил ножками в пеленках. Но за Нормана я не беру ответственность на себя. Он может взять ее сам, а может и не взять. Я совершенно не собираюсь становиться ему матерью. Это его дело: выплыть или утонуть. Это не моя проблема.
Когда же я сам чувствовал себя утонувшим и четвертованным?
Мне вспоминается замечание Рильке в его «Записках Мальте Лауридса Бригге»: «Я понятия не имею о помощи, которая им (школярам) постоянно оказывается». А я с долей иронии передал смысл этой фразы несколько по-иному: «Сколько помощи неизбежно приходится оказывать человеку в трудную минуту, при этом совершенно нельзя заметить ту огромную дыру, в которую она уходит!»
Итак, я связывал с Норманом большие надежды. Он вполне мог быть соперником. Я совершенно был в этом уверен, утратив свою объективность. Я ошибочно принял браваду и хвастовство за подлинную интеграцию. Наверное, в наше время слишком дорого быть романтиком. Даже Ницше пришлось бы сегодня сначала намечать какой-то план своих статей, чтобы просто выжить.
Увы, бедный Норман, я очень хорошо его знал. Человек не может измениться, потому что это целесообразно или с помощью только силы воли; он может лишь стать тем, кем ему предназначено. И даже если он изменится, прежний стиль поведения будет продолжать оказывать на него сильное воздействие. Как писал Юнг, «Любой человек, отделившийся от матери, стремится снова с ней соединиться. Это стремление может легко превратиться в поглощающую страсть, угрожающую всему, что ему удалось завоевать. Тогда, с одной стороны, мать становится высшей целью, а с другой — самой страшной угрозой — „Ужасной Матерью“».
Счастливо, Норман. Я ждал и надеялся, что это придет, но мои ожидания были слишком завышенными. В этом процессе не может быть никаких гарантий. Он даже не понял, что произошло. В душе я уже готовился к следующему пациенту.
Но подождите, сессия еще не закончилась.
