— Вы идете?
Огненная вспышка померкла, сменившись устойчивым ревом огня, сжигавшего его внутренности. О да, он пойдет с ней. Разумеется.
— Почту за честь.
Простое любопытство, лгал он себе, и вежливость. Конечно, нельзя оставлять ее одну в темном саду. Кто знает? Вдруг ей достанет отчаяния броситься в темный, медленный водоворот реки, что течет за стеной? Кто знает, на что способна эта девушка не от мира сего?
Вот что он твердил себе, прикидывая, какой предлог или извинение сможет он изобрести, если их застанут вместе. Потому что ему не следовало оставаться с ней наедине. И он это знал.
Но тем не менее остался.
Потому что она не казалась отчаявшейся. Горестный блеск, который почудился ему в ее глазах, угас, преображаясь в восхитительный, благодатный гнев. Он оживил ее — совсем не так, как спокойная уверенность, — озарил северную красоту внутренним пламенем, когда она шла вдоль полного смутных отражений бассейна, на темной глади которого плясали искрящиеся огоньки.
— Вот черт! — с отвращением выдохнула она. — Как же я ненавижу, когда меня держат за дуру!
Ее голос обрел былую сочную модуляцию напевного шотландского акцента, и Томас был очарован еще сильнее. В гневе она была восхитительна.
— И ты имеешь право гневаться, мэм. — Он был чуть фамильярен в своем обращении, хотя понимал, что не имеет права на такую степень близости. При том что и ей не следовало бы этого позволять.
Но она не стала возражать, почти полностью сосредоточенная на том, что ей казалось куда более важным.
— Да, я злюсь, — сказала она с удивлением, как будто это чувство стало для нее в некотором роде откровением. — Потому что лейтенант оказался ублюдком. И моя тетка не лучше.
Ее крепкие выражения стали для него шоком. И удовольствием тоже. Он улыбнулся в знак восхищения ее темпераментом.
— Очень хорошо, мэм. «Ублюдок» — это английское слово я знаю. Его очень любят офицеры. Но мне кажется, что тебе его знать не положено.
Она расслышала веселое удивление в его тоне и улыбнулась. И возмущение вдруг улеглось, уступив напору собственного озорного настроения.
— Что ж, хазур, беспристрастная правда состоит в том, что мир полон ублюдков. И в Индии их ничуть не меньше, чем в Шотландии. И мне представляется, что женщина должна уметь их распознавать.
Какая неожиданная, восхитительная воинственность в обертке воздушного девичьего платья! Если так уж нужно сравнение, то эта девушка казалась завернутым в сахарную вату воздушным пирожным. Однако ему радостно было обнаруживать шотландский гранит под слоем газовой ткани.
— Я придерживаюсь того же мнения, мэм, хотя мне жаль, что тебе пришлось познакомиться с такого рода мужчинами.
— И мне жаль! Я так от них устала. — Она встала возле фонтана, журчащего прохладными струями, и глубоко вздохнула — до него явственно донесся этот вздох. — Что вы слышали?
Он склонил голову набок, сделав успокаивающий жест рукой.
— Достаточно.
— Достаточно, чтобы понять, что у них — у моей тети и лейтенанта Беркстеда — любовная связь? — Она смотрела на него в упор. — У моей тети связь с человеком, которого мой дядя не далее как сегодня вечером рекомендовал мне в качестве будущего мужа? — Она снова глубоко вздохнула словно для того, чтобы изгладить из памяти только что услышанное. — Ладно. По крайней мере сейчас я знаю, почему тетя щедро осыпает меня презрением. Я думала, это из-за матери, потому что она имела неосмотрительность выбрать в мужья моего безрассудного обедневшего отца — он был никем, — но, оказывается, тетя ненавидит меня просто потому, что ненавидит.
Он постарался не обращать внимания на боль, что слышалась за притворной веселостью ее голоса, иначе мог бы показаться нескромным, навязчивым. Но не испытывать к ней сочувствия оказалось невозможным. Он бы развеял ее боль, если б только мог!
И она тоже почувствовала эту странную, пронизанную сочувствием близость, что возникла между ними.
— Мне очень жаль, хазур. Не знаю, почему говорю вам все это. Понимаю, это даже грубость — разбрасывать собственные печали, точно шарики из кармана, которые затем будут скрипеть под ногами.
Какое великолепное сравнение.
— Можешь разбрасывать шарики, как тебе заблагорассудится, мэм. Вот только скажи сперва, что это — «шарики».
— О-о. — Ее лицо моментально просветлело, как он и надеялся. — Их используют для всяких игр, эти шарики из полированного стекла. Кидаешь шарик снаружи круга…
— Ах да. Здесь у нас дети тоже ими играют — но шарики делаются из глины.
Она улыбнулась и слегка рассмеялась, как будто слишком многое и слишком долго держала в себе. Как будто начинала находить покой в их взаимопонимании.
— Бывает довольно унизительно узнавать о людях правду, не так ли? Особенно когда слышишь нелестную правду о собственной особе. И уж сущее унижение слышать, что о тебе говорят с подобным презрением.
— Они нанесли тебе оскорбление.
— Возможно. — Катриона передернула тонким плечом, чтобы показать: она твердо решила, что мелкие страстишки тетки и лейтенанта ее отныне не касаются. — Я переживу. Правда в том, что мне доводилось слышать вещи и похуже.
Он чувствовал, как его улыбка ширится, приподнимая уголок рта. Да, они понимали друг друга, это было глубокое ощущение взаимного понимания.
— Я тоже.
В ответ она одарила его несмелой, грустной улыбкой. Итак, они были товарищами по несчастью!
— Представляю.
Он развел руками — жест, означающий, что ему это безразлично.
— Лейтенант сахиб упражняется в своем презрении на всех обитателях Индостана, не только на мне.
От уголка ее рта поднялась ямочка, четко обозначась затем на ее нежной, как имбирное печенье, щеке.
— Очень приятно сознавать, что я в такой хорошей компании. Но теперь, когда ко мне хоть отчасти вернулась способность мыслить здраво, замечаю, что вас, хазур, совсем не удивили откровения насчет вероломства лейтенанта и моей тети.
Ему следовало равнодушно пожать плечами или сделать один из тех жестов, в которых он был такой мастер, чтобы сказать: поведение лейтенанта его не касается, — но эта рыжеволосая богиня, мисс Катриона Роуэн, смотрела на него с таким неотрывным, неумолимым вниманием — можно сказать, с видом беспощадной безмятежности, — что он понял. Ей хватало храбрости узнать всю правду, какой бы безобразной и злой она ни была.
— Как говорят в Индии, «весь мир и его жена», от ничтожнейшего нищего до богатейшего из купцов на базаре, знают, что лейтенант сахиб — лживый шакал, достойный презрения больше, чем презреннейший жук на куче навоза.
