Но в этот день Пыльников даже на время не мог забыть цех, аварию.
Впервые он возвратился с работы такой угрюмый. Раздраженный ехал в трамвае, почти бегом шел степью в тишину Крыловского поселка, где у дороги стоял его дом. В трамвае первый раз в жизни у него дрожали руки. Чтоб успокоиться, разглаживал синий трамвайный билет с длинным насмешливым рядом цифр «0017-64539». И пока шел степью, и здесь дома не покидала тяжесть тревоги на душе и на сердце. Он понимал, что авария сразу поколеблет его авторитет старого кадрового рабочего, ляжет темным пятном на его биографию. С Доски почета — долой!
Правда, у начальника цеха он сумел доказать свою невиновность: печь не выдержала трехсотую плавку, настала пора капитального ремонта. Все шло хорошо, но черт дернул подручного Чайко за язык — ляпнул, что в лётку по приказу Пыльникова замуровали железную трубу (уже в который раз!), чтоб легче и быстрее было разбивать лётку для пуска металла.
Главный сталеплавильщик Рикштейн прицепился к показаниям Чайко о заделанной не по инструкции лётке. Пыльников испугался: не было ли здесь догадки о его вине?!
Байбардин (чудак человек!) принимал вину целиком на себя (валил бы все на старость печи!): он как мастер не проконтролировал заделку отверстия и, дав распоряжение на доводку металла, приказал прибавить газу.
Рикштейн записал и это. Дело повернулось по-другому — неопасно для Пыльникова, и сталевар поспешил прикинуться виновным больше, чем мастер: сделал вид, что его тронули благородство и честность Байбардина. Но это был пока разговор — хуже всего, если следствие! Может, все утрясется: свалят на печь, а людей оставят в покое. Даже если вину разложить на всех — утрясется. Наказание будет мягким. Если же откроют, что кто-то один виноват в аварии — то есть он, старший сталевар, отвечающий за плавку, — будет худо!
Снятием премиальных не обойдешься, — судом дело пахнет… За халатность!
Остается ждать приказа директора, вызова в юридический отдел. Вот так всю жизнь тревога за себя, за свое место в жизни. Все время беспокойство, все ждешь чего-то. И сейчас снова трещина, снова все под угрозой. Может быть, до суда дело и не дойдет, а все-таки… Нет! Пыльникова трудно свалить! Он сам решит все просто: не дожидаясь, рассчитается, уйдет с завода, даже выплатит штраф за убытки. Эта мысль снимала тяжесть и тревогу с души, а главное — он будет свободен вообще от аварий, от тяжелой горячей работы, от обязанностей быть к такому-то часу на заводе! Пора уж и на покой. Возраст в последнее время дает себя знать. Правда, денег на сберкнижке у него нет: сознательно не заводил вкладов, считал это глупым и наивным делом: мол, деньги кладут в сберкассу от страха, чтобы не пропали, потому сам всю зарплату и доходы от хозяйства, вырученные на базаре, плавил в движимое и недвижимое.
Конечно, он проживет и без завода. Сыновей вырастил, лбы крепкие — заработают. От дочери помощи ждать нечего, ее бы замуж выдать и с рук долой. Яблоневый сад, огороды, две коровы, свиньи и разная птица — это же живые рубли, да не на день, два, а на годы. Можно отдыхать от праведных трудов и ждать, пока в один прекрасный день по радио объявят: «Завтра коммунизм!»
Квартирантов пустит, пенсию будет получать… пенсию! Эх! Печаль одна есть, загвоздка. До пенсии стаж не вышел: года не хватает. Пыльников, спохватившись, почувствовал, как ему стало до злости досадно: мечте уйти с завода пришел конец так же просто, как пришла и она сама. Жаль зачеркивать всю трудовую жизнь одним годом. Право на пенсию он никому не отдаст! Как он не подумал об этом раньше! Всеми правдами и неправдами нужно удержаться на заводе. Нет! Пыльников из металлургии никуда! Пусть будет стыдно в цехе перед другими, пусть заглядывают в глаза, качают головой, кто с сочувствием, кто с осуждением: «Как же это вы, а?»
Пыльников лег на диван. На кухне жена толкла что-то в ступе. Попросил:
— Не грохочи, — и она ушла грохотать во двор. «Глупая…» — зло подумал он о жене.
Женился Пыльников рано, не отгуляв молодости в хороводах и на посиделках. Братья еле-еле вели свое хозяйство, им не терпелось скорее отвязаться от лишнего рта в доме. Не любили его за то, что он был скупее и хитрее их, мечтал отделиться и зажить собственным домом. Гулял по деревням, в компаниях, на вечеринках, высматривал красавиц, по сердцу ни одна не пришлась. Долго бы еще выбирал, не приведись случая у себя, в деревне. После осенних работ гуляли парни из двух деревень. Глушил самогон вместе с ними, вместе с ними обхаживал дочь хозяйки — чернобровую богатую дуру, за которой ухаживали все и засылали сватов женихи. На вечеринке, опьянев, нахально поцеловал чернобровую, опрокинул стол, выругался и бежал. За ним погнались свои и чужие парни. Отрезвев от быстрого бега, испугался — убьют, а жаль, молод, да и жениться скоро. Забежал в чей-то двор, там под навесом сарая толстая деваха что-то молотила цепом.
— Спрячь меня!
— А кто ты? Вор, аль убил кого?
— Драка!
— От драки бежишь, эх ты, мужик!
Толкнула в сарай на сено, закрыла на засов. Парни заглянули во двор. Деваха молотит.
— Нету тут! — замахнулась цепом. — У, бесстыжие!..
Плюнули, побежали дальше.
Вошла, села рядом. Разговорились. Она пятая дочь у тятеньки, и младшая — любимица. Работящая. У нее одной есть швейная машинка, ей давно хочется замуж, да вот тятенька не велит: рано еще. Вздыхала, все чего-то ждала, жеманничала, заигрывала, а глаза говорили: «Женись на мне, чего тебе еще!» Тогда и решил: женюсь, возьму в жены, в работницы — хозяйственная! Ласкал — разомлела от нежных щипков и горячих ладоней. Понравилась. А через день заслал к ней сватов. Вышла встречать нарядная. Она показалась ему даже немного красивой. С него и хватит! Толста чуть, ну да ладно — сильна, значит! А это кстати.
Жили дружно, много работали, но достатка не было. Молодая взяла в свои руки хозяйство, и Пыльников не мог налюбоваться на жену. Наступила засуха, голодное время. Из казачьей станицы Магнитная чаще и чаще прибывали меновщики — меняли одежды на хлеб, рассказывали о железной руде, о строительстве завода и нового города, о заработках. После неурожая хлеба у Пыльникова не оказалось, есть и менять было нечего. Вот тогда-то они и решили податься к железной руде, в Железногорск, устраивать жизнь. Это было лет двадцать с лишним назад.
Сквозь метель, по бездорожью он шел впереди с мешком на плечах. Сундучок со слесарным инструментом нес в руке, а жена, красная от натуги, безропотно тянула на салазках за ним все домашнее «богатство».
В первый же день поселили их в палатку, записали в бригаду землекопов, выдали добротный паек. Бригадиром был веселый, восторженный человек — Байбардин — сталевар с Юзовских мартеновских печей. Клали фундамент под мартеновский цех. Тяжелая была работа, но у всех на виду и оплачивалась высоко. Передовых примечали, славили, премировали. Пыльников на рытье котлованов работал усердно: с болезненным самолюбием старался попасть на Доску почета. Попал! Знаменитый московский художник нарисовал портрет шестьдесят на восемьдесят. Похож, боевой, настоящий рабочий! Хоть и приятно было, но тосковал о собственном доме. Деньги пересчитывал, откладывал. Пыльников жил рядом с палаткой Байбардина. Здесь и сблизились с ним и называли друг друга уважительно, по-родному — «сосед».
Бригадир мечтательно рассказывал, как будут все замечательно жить, когда построят завод и выдадут первый металл.
Получил Пыльников комнату в бараке. Комната Байбардина случайно оказалась напротив: дверь в дверь. Опять соседи! Жена быстро перезнакомилась со всеми и стала заводить хозяйство. Жене говорил: «Рожай мне сыновей. С девками некогда возиться — проку мало с них». Родился первый — здоровый, горластый сын. Пыльников считал себя теперь человеком в полном смысле. У него — семья! Жена старалась, каждый год приносила по сыну.
Бараки были длинные, с гулкими коридорами. Сынишки резвые, не слушались, бедокурили. Был груб с ними — бил ремнем. Комнатка тесная, завалена одеждой, посудой. Уставал на работе, приходил домой — пил, жаловался соседу, что плохо живет.
Вот тогда-то и явилось по-настоящему желание во что бы то ни стало приобрести хоть какой-нибудь да собственный дом. Дома стоили дорого, и Пыльников, как ни хитрил, как ни копил, а все-таки долго не мог построить или купить его. И только после войны сектор индивидуального строительства помог Пыльникову ссудой.
Жизнь в новом доме поначалу не нравилась ему. Было пусто, невесело, мертво без хозяйства. Наладить добротную жизнь — времени не хватало, весь день на производстве, к вечеру уставал и руки ни до чего не доходили. Нужно было хитрить: на заводе работал кое-как — ни шатко, ни валко, лишь бы смену отбыть, берег силы и вечером занимался домом. Всех заставлял — и жену, и детей. Никто без дела не сидел. На зарплату широко не развернешься, нужно метить в горячие цехи, где были большие оклады и сверх того выдавали премиальные. Пошел в сталевары. Учил его Байбардин. Стали давать доходы огород, сад, корова. Недели и месяцы уходили на устройство сытой жизни, на заботы по хозяйству. На это тратились и энергия, и ум, и вся пыльниковская изворотливость. Настала наконец хорошая жизнь в своем доме — полная чаша! Сыновья работали, дочь тоже — в стройконторе и училась в вечерней школе. Жена с утра до ночи возилась по хозяйству. Покой нарушался только приездом родственников.
