кем являлся доставленный связанный человек должно было пока остаться тайной. Как оказалось, воспользовавшись информацией от захваченного проводника, удалось без проблем добраться до окружения Дюкса, которое приняло моих удальцов за представителей Деникина.
Захват Савинкова прошел молниеносно и без выстрелов — открыв дверь отмычкой, я запустил в квартиру казачков и те спеленали злейшего врага советской власти сонным, не позволив ему достать из под подушки револьвер. Информацию о расположении комнат и конкретно спальни Савинкова мы получили от домохозяйки семьи Анненкова. Также с мешком на голове и этот террорист был помещен в одиночку в подвале ЧК.
После выполнения задуманных мною обоих операций я наконец-то решил пройтись по улицам Петрограда, взяв с собой Антона со Степаном, решив поощрить их вылазку в тыл врага приобщением к прекрасному — в Зимнем открылись выставки произведений живописи из оставшихся в Петрограде картин, а также экспозиция «Заупокойный культ Древнего Египта». Затем уже вечером прошлись по Невскому проспекту, переименованном в проспект Двадцать пятого Октября. После этих событий лоск постепенно начал сходить с главной магистрали города. Дома перестали отапливаться, что привело к постепенному разрушению фасадов. В конце девятнадцатого года прекратилось трамвайное движение. Торцевое мощение без ремонта стало разрушаться. Проспект не убирали, завалы мусора вызывали у меня желание немедленно отправить руководство города на уборку улиц. На Литейном около Невского на ступеньке подъезда сидит молодая красивая женщина в черном, с вытянутыми руками и устремив глаза с таким безнадежным ужасом в даль, что когда ей бросают деньги и ветер их уносит, она и тогда не шевелится. На Невском около Думы стоит высокий господин, низко опустив голову, чтобы лица не было видно, а рука протянута с форменной фуражкой. У бывшего Гостиного Двора (он заколочен весь) стоит просит милостыню старик священник.
Как я уже слышал из рассказов местных чекистов, город имеет мертвый вид: дома не ремонтированы со времени начала гражданской войны, местами провалилась мостовая, торцы усиленно воруются жителями. Каменная мостовая проросла по пояс травой. Жителей осталось около семисот-восьмисот тысяч. Народ бледный, исхудалый, хмурый, молча идущий посредине улицы (извозчиков нет, трамваи почти не ходили, автомобили ездят лишь ночью, большевистские). На каждом шагу видишь упавшего человека или лошадь (ломовую). Человек толпы не собирает — помочь нечем, тогда как кругом лошади женщины и собаки, которые тут же ее делят.
Жители разделены на три категории: к первой принадлежат люди жизни труда и хозяйки без прислуги, имеющие не меньше пяти человек в семье, люди старше шестидесяти лет и дети до четырнадцати лет. Вторая категория — все интеллигентные служащие на Советской службе. Третья категория все остальные. Первые получают фунт хлеба в день и почти каждый месяц по одному фунту соли и сахарного песку, Вторая категория получает последнее время фунт хлеба, но соли и сахару половину. Третья — получает лишь фунта хлеба и больше ничего. Хлеб весь только черный. Есть еще категория для рабочих и красноармейцев, получающих по фунту хлеба в день и кроме того им изредка дают икру, соленые огурцы, яблоки и варенье. Все имеют право за 6 рублей 50 коп. получить обед, состоящий из одного блюда: большею частью это суп, то есть вода и недоваренные от недостатка топлива зеленые листья капусты без приправы и соли. Белые листья капусты отдаются солдатам, которые также имеют второе блюдо к обеду. Магазины закрыты, торговля уничтожена. Много купцов сидит по тюрьмам, купить можно только на рынке, или, очень осторожно, на квартирах у бывших торговцев.
На рынке тоже надо быть очень осторожным, так как бывают почти ежедневно облавы, оцепляют солдатами рынок и всех оцепленных, отобрав у них провизию, отправляют на принудительные работы, не считаясь со здоровьем и возрастом.
Все находятся на Советской службе, без службы жить немыслимо. Ум интеллигенции при приискании себе службы очень изобретателен, например: сойдутся два-три человека и изобретут какое-нибудь учреждение, например, лесостроительство на реке Свири. Живо получают разрешение и ассигновки у большевиков и начинают приглашать своих знакомых. Затем реквизируют квартиру и последовательно увеличивая количество служащих, увеличивают и помещение, реквизируя сначала соседние квартиры, наконец весь дом и соседние дома, пока не обратят на себя внимание чекистов. Те приказывают закрыть учреждение, но на это нужна опять-таки комиссия и новые средства. И так везде — всякое учреждение вырастает в нечто грандиозное. Минимум содержания пять тысяч рублей, максимум двенадцать тысяч рублей в месяц. Но что значит это жалование, когда пара дамских ботинок стоит двадцать пять тысяч рублей. Жалования не хватает на пропитание. Раньше давали пайки, но теперь и этого нет, оставили лишь небольшие пайки у железнодорожников (боясь забастовок) и в продовольственных учреждениях. Служить можно до пятидесяти лет. В приюты принимают от шестидесяти пяти лет, так что от пятидесяти до шестидесяти пяти лет многие умирали с голоду. Заработать же частной работой не возможно почти: машины швейные, пишущие, вязальные и тому подобное реквизированы. Нет ниток, нет иголок.
Дети всех возрастов отдаются в приюты, чтобы они любили и чтили Государство, а не родителей за воспитание. Приюты устроены во дворцах и особняках, которые совершенно не приспособлены к этому. (Есть несколько улиц под приютами: Сергиевская, Фурштадская, Таврическая, часть Кирочной.) Организованы приюты тоже плохо. Недостаток во всем. Например: белье тонкое, батистовое с монограммами Статс-Дамы Нарышкиной, чудной работы, но на сто детей сто пять пар белья — сменить нечем. Пальто и капоры делаются из придворных тренов Императрицы Марии Феодоровны, но на сто детей — пальто — гулять водить приходится по очереди. Мало кроватей — спит по два— ребенка на каждой. Обуви нет. Кожа с исторического кресла с гербом Князя Меньшикова срезана на обувь. Одеяла нарезаны из недезинфекцированного и даже нечищенного бобрика Князя Гагарина, которым был обит пол в его квартире. Севрский сервиз Графа Толстого с его монограммами разнесен поштучно по всем приютам, а между тем простых кружек детям не хватает. Нет дров, нет воды. Дети гибнут в огромном количестве от холода, темноты и грязи. Пальцы отгнивают, а их учат пластике, танцам и музыке. Ученья в школах почти нет, да и невозможно учить при существующих условиях. Учителя замечания сделать не могут, так как подвергаются детскому контрольному суду. Дети и, главным образом, учителя убирают сами классы, носят воду, рубят дрова. В приютах есть еще низшие служащие, но на сто человек детей — двадцать человек служащих, каждому полагается особая комната, причем обстановка взята из парадных комнат, реквизированного дворца; и у них так же есть контрольный суд над действиями заведующих.
Все
