— Какой ужас, я вытащила тебя из ресторана. Вот что это была за музыка... Я почему-то подумала, что ты в супермаркете или такси. У нас в «Северном» вечно как на дискотеке. Это я виновата. Я разрушила ваши отношения.
— Нет. Я бы всё равно ушла, ну потому что он... Мама, он кобель.
— Доченька, тебе тридцать пять! Что ты теряешь?
Опускаю глаза в кастрюлю. Я не знаю, как объяснить ей.
Звонит домашний.
— Наверное, соседка. Доченька подними, пожалуйста.
— Ты мне так и не сказала, как твоё давление и нога. — А дальше в трубку: — Алло!
— Здравствуйте, Ульяна Сергеевна, позовите, пожалуйста Наталью Викторовну.
От звука знакомого голоса в груди судорожно и часто ворочается сердце.
— Ткаченко?! Откуда вы знаете номер моей мамы?
— О, это долгая история, но я буду рад поделиться. Вы единственные пациенты травматологии, ну кроме совсем уж пенсионеров старше восьмидесяти, умудрившиеся оставить домашние телефоны в картах. Вначале я звонил вам домой. Вы меня порядком напугали, я уж было решил, что вы уехали к Шурику на разборки, но вы, к счастью, у мамы. А так как она тоже моя пациентка, дайте ей, пожалуйста, трубку.
Такая наигранная весёлость. Хреновый вы актер, Константин Леонидович. Задело вас за живое, что я сбежала с вашего стола.
Снимаю телефон с базы и отношу трубку матери, та включает громкую связь.
— Это тебя.
Я надеюсь, он встретился с Леночкой лично и смог договорить все те разговоры, что не успел по телефону.
— Как вы себя чувствуете, Наталья Викторовна?
— Спасибо. Уже лучше, — вздыхает мама, уже явно не зная, на чью сторону метнуться.
— Передайте, пожалуйста, своей дочери, что моя медсестра обнаружила себя беременной от некоего водителя-дальнобойщика и очень переживает по тому поводу, что у неё запланирована операция на межпозвоночной грыже. Она решила со мной проконсультироваться. Только сделала тест и испугалась. В большинстве случаев эта болезнь диагностируется в возрасте сорока-пятидесяти лет, но единичные позвоночные грыжи могут возникать и у молодых людей. Девушка испытывает боль, которая усиливается при физических нагрузках, а тут положительный тест на беременность. Она позвонила вызвать меня на рабочее место и расплакалась. Я постарался её успокоить.
— Я желаю вашей Леночке здоровья.
— Я так понимаю, у нас громкая связь. У меня осталось чуть меньше пяти минут, поэтому я хочу, чтобы вы, Ульяна Сергеевна, понимали, что это первый и последний раз, когда я оправдываюсь перед женщиной.
Мама ничего не понимает. Я теперь уже тоже. Поджав губы, испытываю смутное, непонятное волнение.
— Я упала, Константин Леонидович, — пытается разрядить обстановку мама.
— Ушиблись? Нуждаетесь в медицинской помощи?
— Больше испугалась.
— Если вдруг будет что-то не то: отёчность, дискомфорт, — обязательно обратитесь ко мне.
— Спасибо, Константин Леонидович.
— До свидания. И заберите доставку, у вас там из ресторана сейчас будет. Ульяна Сергеевна так и не поела.
Дальше гудки. Я отворачиваюсь к окну. Моя логика в полном раздрае, как и уверенность в собственной правоте. Всю ночь мне снится доктор. Он ласкает меня, трогает. Погружает в меня пальцы и кое-что крупнее, я сминаю простыни и изгибаюсь от желания. А утром, хмурая и несчастная, накормив маму завтраком и измерив ей давление, бреду в школу.
Стараюсь настроиться только на работу и быть как можно серьёзней, думаю, как быть с пропущенным совещанием.
Заворачиваю за угол и возле своего кабинета натыкаюсь на разъярённую Майку.
— Это тебе за то, что ходила с ним в ресторан! Шлюха!
Она размахивается и что-то плещет мне из бутылочки в лицо.
Глава 28
Медленно открываю глаза. Боли нет. Значит, это не кислота. Трясясь от страха, в немом ужасе смотрю на руки, весь гипс в бриллиантово-зелёных пятнах.
Зелёнка! Это зелёнка. Она облила меня дезинфицирующим средством. Это не опасно для здоровья, но как я это отмою? Как доеду домой?
Опустив голову, прячусь в кабинет, пока меня не заметили ученики и не сняли сенсационное видео с опозоренным завучем в главных ролях.
От ужаса и страха меня аж тошнит. Я идти не могу. Закрываюсь изнутри. В кабинете смотрю в зеркало.
И, вскрикнув, начинаю задыхаться от обиды и горько плакать. Не хватает сил дойти до своего места. Сползаю по стене, сажусь на корточки. И закрываю уши. Я никогда не дралась из-за парней, не соперничала с другими девушками и не устраивала разборок. Никогда не лезла в общую кучу. Не выбирала красавцев.
И в тридцать с лишним впуталась в какое-то говнище.
Но что мне делать? Сейчас восемь утра. Как я дойду домой? Как я поеду в такси?
Надо поискать в интернете, как это смыть, но мне так плохо, даже морозит, как будто температура поднимается.
В дверь кто-то тарабанит. Слышу голос Женечки. Не хочу я никого видеть, не могу ни с кем разговаривать. Не в силах, просто не в состоянии, и всё.
Крепко зажимаю уши руками. Сижу так. И пусть хоть ядерный взрыв. Никогда не буду больше с ним разговаривать. Ни к чему мне это. Сжимаю уши так, что голову практически сдавливает от боли. И плачу, плачу, плачу...
Сижу так несколько минут, затем, покачиваясь, тянусь к городскому телефону и звоню матери.
— Мама. — Не могу заставить себя говорить нормальным голосом, он сдавленный и хриплый. — Попроси, пожалуйста, соседа своего, Лаврентия Семеновича, чтобы приехал за мной в школу. — Жду, пока мама отохает. — Ничего не случилось, вернее, случилось, но я потом объясню. Ты не волнуйся. Нормальный у меня голос. Просто позови Лаврентия и дай ему платок какой-нибудь, а лучше пусть мотоциклетный шлем мне принесёт. И побыстрее, пожалуйста. Скажи, что я ему на бутылку дам. — Едва хватает сил закончить фразу. — Пусть зарегистрируется у вахтёрши и прямо в кабинет мой идёт. — Не могу сдержаться, повышаю голос, потому что она опять спорит: — Я потом тебе объясню!
Кидаю трубку. На стул не сажусь, боюсь испачкать его. Хотя я и стену могу испачкать. Но моральных сил не хватает это контролировать.
Ужасно мерзко. Чем больше думаю, тем обиднее становится.
Скидываю туфли. И сажусь на пол, придерживая гипс. Кажется, будто болит всё тело. Лаврентий дед мировой, он приедет быстро. А больше и попросить-то некого.
Сижу, закрыв глаза. И ощущение такое, что я уже нарыдала целое море слёз. Начинает болеть голова. Снова кто-то стучится. Опять Женечка.
А ещё звонит мобильный и городской. Я всех игнорирую и жду соседа. Как только он доберется, обмотаю голову, пойдём во время урока.
Отвратительное настроение, хуже некуда. Надо посмотреть на часы, засечь время. Но я не могу. Я вообще ничего не хочу.
Не знаю, сколько я так сижу на полу, сколько времени я безумно жалею себя, прижимая к груди гипс.
Но очередной громкий звук заканчивается тем, что в дверь засовывают ключ и она открывается. Только не это, хоть бы не Шурик или ещё кто похуже.
Надо встать! Надо взять себя в руки! Но я просто разбита этим унижением.
Узнаю балетки Женечки: белые, кожаные, с бантиками, на низком ходу. Рядом с ними вижу мужские ноги, но у Лаврентия вряд ли есть такие стильные чёрные брюки и мокасины.
А ещё он совершенно точно неспособен так легко поднять меня с пола. И рычать профессиональным тоном один и тот же вопрос:
— Глаза! В глаза не попало?! Самое главное — глаза!
Мотаю головой, сжав губы от обиды
И Лаврентий не пахнет дорогой туалетной водой. И уж точно Лаврентий не стал бы, утешая, гладить сильной и тяжёлой рукой по спине.
— Я убью свою маму! — хриплю, уткнувшись зеленой физиономией в плечо Ткаченко. — Я её саму скину с моста. Нет. Я точно её прибью.
Унизить меня больше просто невозможно.
— Кто это сделал? Кто-то из учеников? — злится. — Вы кому-то два поставили?
И жмёт крепче. Несёт куда-то, усаживает на стул.
Берёт мое лицо в ладони. Всё равно раскрывает веки и осматривает глаза, просит хорошенько поморгать. Дёргаюсь, отворачиваюсь.
