Слухи, слухи, одни отчаяннее других, приползали с улиц сюда, в подземелье.
Весной 1941 года, замышляя свой заговор против человечества, Геббельс с дьявольским ликованием наводнял мир слухами, чтобы сеять панику, страх и отчаяние, — «во имя всеобщей суматохи». «Слухи — наш хлеб насущный», — записал он тогда в дневнике.
Но эпицентр землетрясения переместился — теперь он проходил по району имперской канцелярии.
Геббельс призывал теперь солдат и население в «Берлинском фронтовом листке» — не верьте слухам!
«Слухи используются врагом в качестве оружия, чтобы парализовать наше сопротивление и поколебать доверие. Каждый, кто передает дальше непроверенный слух, работает тем самым на врага, даже если речь идет всего-навсего о безобидных бабьих сплетнях: уже и этим воля к сопротивлению ослабляется. Поэтому в такое время можно иметь дело только с фактами!»
Сам же штаб Гитлера в это время вынужден извлекать факты из слухов, на которых основываются донесения нацистских руководителей округов (крайзляйтеров) Борману.
«Округ Реникендорф — Веддинг сообщает: местная группа Борзигвальде уловила несколько часов назад слух, будто бы американское правительство ушло в отставку. Риббентроп, будто бы в целях переговоров, улетел в Америку. Войска с Запада будто бы оттягиваются для усиления Восточного фронта.
Дальнейшие слухи:
От бульвара Галлих до аллеи Графа Редеры русские находятся в подвалах.
3 машины: 1 с русскими офицерами, 1 с рядовыми, 3-я с неустановленным грузом — задержались в Гейлиген-зее возле казармы зенитчиков и поехали дальше в направлении Вельтен. Русские разговаривали с населением и сказали будто бы следующее: все должны тотчас укрыться в подвалах, так как вскоре будто бы начнет стрелять тяжелая артиллерия. Затем они угостили население сигаретами…
Проверить эти слухи невозможно, так как Гейлиген-зее в руках у русских.
22.4.45. 20 часов».
А факты были еще отчаяннее слухов. Они содержались в информациях:
«…Кепеник в данное время полностью занят противником. Противник рвется через Шпрее в направлении Адлесгоф.
22.4.45. 14.15».
Или в донесениях, на свой лад сообщавших о том же самом — о потерянных районах.
«Округ Вильмерсдорф — Целендорф.
Участок E сообщает:
Оттуда по служебной надобности позвонили в приют в Струвесгоф. К аппарату подошел русский и потребовал шнапс. Служащий приюта только успел прокричать: «Русские здесь!»
22.4.45. 16.00».
Советские танки. Пожары. Шквал артиллерии противника. Павшие улицы. Убитые и раненые. Нехватка вооружения. Просьба о помощи артиллерийским огнем…
На улицах Берлина гибли немцы. Эти донесения нацистских крайзляйтеров — они находились в той же папке Бормана, где и его радиограммы адъютантам, и сохранены в архиве, — описывают безнадежность тех, кто сражается на улицах столицы, и бедствия, переживаемые населением.
Руководитель округа Герцог, донося, что противник продвинулся по Шейнхаузер-аллее до Штаргардерштрассе и что оказать ему сопротивление на этом участке нет возможности, спрашивает:
«Вопрос: что будет с продовольствием для населения? Люди не выходят больше из подвалов, лишены воды и не могут ничего сварить».
Такие же донесения должны были стекаться к Геббельсу — комиссару обороны Берлина и руководителю НСДАП столицы.
Но к ним оставались совершенно глухи. Они просто не принимались в расчет. Нет ни одного свидетельства, ни одного штриха или запечатленного слова, из которых можно было заключить, что в дни величайшей катастрофы немецкого народа виновники всех его бед хоть на минуту задумались о том, что сейчас переживает народ, испытали хоть каплю ответственности перед ним.
«Я и история», «Моя историческая миссия», «Я возложил на себя ответственность за мой народ», — слышали немцы постоянно от Гитлера. «Фюрер — это Германия», — надсаживалась нацистская пропаганда, всячески мистифицируя народ, создавая культ Гитлера… Внушалось: «За вас думает фюрер, ваше дело лишь выполнять приказ». Гитлер велел передать по берлинскому радио, что он в столице, в расчете, что солдаты будут упорнее обороняться. Это было выполнено днем 23 апреля.
В этот же день появился в немецких газетах его короткий призыв — последнее гласное высказывание фюрера, подписанное 22 апреля:
«Запомните:
Каждый, кто пропагандирует или даже просто одобряет распоряжения, ослабляющие нашу стойкость, является предателем! Он немедленно подлежит расстрелу или повешенью!
Это действительно также и в том случае, если речь идет о распоряжениях, якобы исходящих от гауляйтера, министра д-ра Геббельса или даже от имени фюрера.
Адольф Гитлер».
По мере того как положение ухудшается, в лексиконе Гитлера остаются лишь эти обугленные от ненависти слова, призывающие к расправе: изменник! расстрелять! повесить!
Скоротечная, беспощадная расправа поджидала каждого немца, заподозренного в том, что он недостаточно проникся фанатизмом и слепой верой в победу немецкой армии.
«Речь вовсе не о том, чтобы каждый защитник германской столицы во всех тонкостях овладел техникой военного дела, а прежде всего, чтобы каждый боец был проникнут фанатической волей и стремлением к борьбе», —
говорилось в приказе об обороне Берлина.
Выступление Геббельса в этот день содержало призыв к солдатам, к раненым и ко всему мужскому населению Берлина — немедленно вступать в ряды защитников столицы. Он обзывал «сукиным сыном» всякого, кто не откликнется на этот призыв и не направится тотчас на пункт сбора в комендатуру Берлина на Йоханни-штрассе вблизи вокзала Фридрихштрассе.
Здесь, возле этого вокзала, как и в других людных местах, на устрашение всем нацисты чинили расправу.
В Берлинском городском архиве есть письменное свидетельство очевидца:
«Как рабски и подло «маленькие гитлеры» вели себя во исполнение жуткого приказа фюрера, может подтвердить каждый пассажир метро или надземки или прохожий, шедший 23.4 мимо вокзала Фридрихштрассе. Там два юных немецких военнослужащих были повешены на решетке магазина с помощью новехонькой пеньковой веревки. Варварство этого мнимого суда подчеркивалось тем, что обоих повешенных свеже выбрили, брюки их отутюжили, сапоги начистили. Но чтобы их было нелегко опознать, форменные кители были с них сорваны. В качестве основания для исполнения наказания бесчестные руки намалевали на доске: «Я повешен, потому что я не содержал свое штурмовое оружие в таком порядке, как приказал фюрер».
Командир лейб-полка СС «Адольф Гитлер» генерал-лейтенант Монке тоже обратился к «мужчинам Берлина» с призывом вступать в «добровольческий корпус Монке», взывая к их фанатизму, к «неукротимой воле» и бесстрашию «порядочных парней». И тоже указывал пункты сбора.
Призывы, призывы… Угрозы, расправа, ругань, лесть. Пункты сбора…
А размеры бедствия ширились неописуемо. Город был брошен властями на произвол судьбы. Не была организована эвакуация. Даже дети не были вывезены из Берлина, оставшегося без воды и хлеба.
В это время донесения крайзляйтеров на имя Бормана содержат обычные склоки, отражающие борьбу за влияние партии.
Вот одно из них.
Крайзляйтер Кох сообщает о быстром продвижении русских, перечисляет потерянные участки и, заканчивая этот раздел:
«В Фридрихсфельде Иваны прорвались на юг до Билефельда»,
переходит к другому:
«Враждебное отношение боевого коменданта полковника Глаузена сказывается весьма отрицательно. Каждое уведомление, которое я передаю ему через моего руководителя местной группы, он со своей стороны считает пустяком или нелепостью.
Когда я ему указал на то, что военные части снялись вчера вечером и сегодня утром и сотни солдат потянулись вдоль оставленных улиц на запад, он ответил мне, что они, вероятно, имели на то все надлежащие приказы. Он уверял, будто капитан Бауэр в течение двух часов контролировал документы и будто всякий раз констатировал, что подразделения снялись, имея на то приказ.
Вскоре после этого разговора он, радостный, позвонил мне, чтобы с величайшей иронией сообщить о том, что вчера вечером в Фридрихсхагене рота фольксштурма, без соприкосновения с противником, ушла домой[38]. Он хотел обратить мое внимание на то, что этот факт я ни в коем случае не могу скрыть от моих вышестоящих инстанций. Он пытается все высмеивать. Каждый разговор, который я провожу с ним, заканчивает он «с приветом». Интонация этого привета недвусмысленно и отчетливо говорит о том, что он рад не иметь нужды меня дольше слушать. Из каждой его фразы явствует желание отстранения партии.
