– Жозе, крошка моя, у вас тоже сдают нервы…
– Да, – сказала Жозе, – у меня тоже сдают нервы.
– Это после Флориды…
– А что Флорида? Там печет солнце, только и всего.
– Только и всего?
Тон, которым это было сказано, удивил Жозе. Она пристально взглянула на Элен, та опустила глаза.
– Однажды вечером Алан позвонил мне. Вы можете открыться мне, крошка моя, мы же женщины.
– Он говорил о Рикардо?
– Я не знаю, как его зовут. Алан был в ужасном состоянии, и… Жозе…
Но та не дослушала фразы и ушла. Лишь на залитых солнцем, шумных улицах Нью-Йорка, на неизменно бодрящем воздухе она пришла в себя. «Рикардо, – улыбаясь, прошептала она, – Рикардо… это имя меня с ума сведет». Она попыталась вспомнить его лицо и не смогла. Алан подписывал бумаги вместо матери, это была единственная работа, на которую он соглашался, и Жозе решила пройти длинную авеню пешком.
Она вновь вбирала в себя знакомые запахи этого города, спрессованный толпой воздух, вновь ей казалось, что она выше ростом, будто идет на высоких каблуках, и она благословила небеса, когда вдруг увидела Бернара. Они ошарашенно уставились друг на друга, прежде чем яростно обняться.
– Жозе… А я думал, тебя нет в живых.
– Я всего лишь вышла замуж.
Он залился смехом. Несколько лет назад, в Париже, он был от нее без ума. И она вспомнила, как он сказал ей «прощай», потерянный, исхудавший, с помутневшим взором, в стареньком плаще. Он поправился, посмуглел, стал улыбчив. Ей вдруг показалось, что она вновь обрела своих друзей, свое прошлое, самое себя. Она рассмеялась.
– Бернар, Бернар… Как я рада тебя видеть! Что ты здесь делаешь?
– У меня вышла книга в Америке. Знаешь, я наконец-то получил премию.
– И теперь многого ждешь от жизни?
– Весьма. Я стал богатым человеком. Мужчиной, созданным для женщин. Короче, настоящим писателем. Тем, кто кое-что сотворил.
– Ты что-то сотворил?
– Да нет. Всего лишь написал книгу, которая «пошла». Однако я об этом помалкиваю и почти не думаю. Пойдем выпьем чего-нибудь.
Он повел ее в бар. Она смотрела на него и смеялась. Он рассказывал о Париже и общих друзьях, о своем успехе, и она, как прежде, была очарована грустью и жизнерадостностью, удивительно сочетавшимися в этом человеке. Он всегда был для нее братом, хотя и тяготился этой ролью, а она однажды попыталась его утешить. Но это было так давно, до замужества. Она погрустнела и замолчала.
– Ну а ты-то как? Как твой муж? Он американец?
– Да.
– Он мил, порядочен, спокоен нравом, обожает тебя?
– Я так полагала.
– Он противный, неуравновешенный, жестокий тип без стыда и совести, грубый?
– Тоже нет.
Он рассмеялся.
– Послушай, Жозе, но ведь я привел два самых характерных случая. Я не удивлен, что ты отыскала себе редкую птицу, сделай милость, расскажи о нем.
– Он, – сказала она, – он…
И она вдруг разрыдалась.
Она долго плакала, прижавшись к плечу потрясенного и сконфуженного Бернара. Она плакала об Алане, о себе, о том, что они друг для друга значили, чего уже не вернешь и чему скоро придет конец. Ибо благодаря этой встрече она поняла то, что вот уже полгода отказывалась понимать: она ошиблась. И она слишком уважала себя, была слишком горда, чтобы еще долго терпеть последствия этой ошибки. Чересчур нежный кошмар был близок к завершению.
Тем временем Бернар беспорядочно водил по ее лицу своим носовым платком и невнятно шептал угрозы подлому мерзавцу.
– Я от него уйду, – наконец сказала она.
– Ты его любишь?
– Нет.
– Тогда не плачь. Хватит слов. Выпей чего-нибудь, иначе твой организм будет окончательно обезвожен. А знаешь, ты похорошела.
Она засмеялась, потом обеими руками сжала его ладонь.
– Когда ты уезжаешь?
– Через неделю с небольшим. Ты поедешь со мной?
– Да, не оставляй меня в эти дни, ну хотя бы не оставляй слишком часто.
– Я должен выступить по радио между двумя рекламными сюжетами, посвященными обуви, – вот, пожалуй, и все мои дела. Я как раз хотел побольше побродить пешком. Ты мне покажешь Нью-Йорк.
– Да, конечно. Приходи ко мне сегодня вечером. Увидишь Алана. Ты ему скажешь, что так продолжаться больше не может. Он, наверное, тебя послушает и…
Бернар привскочил.
– Ты как была сумасшедшей, так и осталась. Это ты должна все ему сказать, а не я. Неужели не понятно?
– Я не смогу.
– Послушай, развестись в Америке не проблема.
Она попыталась подробнее рассказать об Алане. Но Бернар превратился в осмотрительного француза, он говорил о здравом смысле, о том, что надо беречь нервы, о немедленном разводе.
– Но у него же никого, кроме меня, нет, – сказала она в отчаянии.
– Подумай, какую чушь ты несешь… – начал было Бернар. Однако, не договорив того, что хотел, продолжил: – Извини. Во мне заговорила былая ревность. Я приду вечером. Не волнуйся, я рядом.
Еще два года назад эти слова рассмешили бы ее. Теперь же они ее ободрили. Что ни говори, успех, верил он в него или нет, остепенил Бернара. Жозе, не потерявшая прежнего очарования, попросила у него защиты; они расстались, весьма довольные друг другом.
Алан стоял перед зеркалом и завязывал галстук. В темном костюме он был необыкновенно хорош собой. Жозе уже завершила свой туалет и ждала его. Это была одна из причуд Алана: он смотрел, как она одевается, подкрашивается, путался под ногами, мешал, якобы желая помочь, потом сам начинал медленно, как бы красуясь перед ней, переодеваться. И всякий раз она любовалась его обнаженным торсом, узкими бедрами, мощной шеей. Скоро, очень скоро она уже не будет ему принадлежать. С каким-то затаенным стыдом она думала, что ей, наверное, будет особенно не хватать этой мужской красоты.
– Где мы обедаем?
– Где хочешь.
– Да, я совсем забыла тебе сказать. Я встретила старого друга, француза Бернара Палига. Он пишет романы, и здесь выходит его книга. Я пригласила его на обед.
На минуту воцарилось молчание. Она задумалась, почему ей так необходимо было знать, как отнесется к ее затее Алан, ведь через десять дней она его покинет. Но теперь, когда он был рядом, отъезд казался ей столь же невозможным, сколь неизбежным представлялся всего два часа назад.
– Почему ты не сказала об этом раньше?
– Я забыла.
– Это твой любовник?
– Нет.
– У тебя с ним ничего не было? Он что, кривой?
У Жозе перехватило дыхание. Она чувствовала, как ее душит ярость, и вдруг ощутила на своей шее биение артерии. Она собралась спокойно и решительно сказать: «Я развожусь с тобой». Потом подумала, что так покинуть человека нельзя, ибо это будет похоже на месть, и что она причинит ему боль.
– Нет, он не кривой, – сказала она. – Он очень милый, и я уверена, что он тебе понравится.
Алан на мгновение замер, не успев завязать галстук, который вился у него между пальцев. Удивленный мягкостью ее голоса, он взглянул на отражавшуюся в зеркале Жозе.
– Извини, – сказал он. – От ревности я дурею, становлюсь грубым, а это уже грустно и этому нет прощения.
«Только не добрей, – подумала Жозе, – не меняйся, не лишай меня моего оружия, причины для ухода. Только не это». У нее могло не хватить духу бросить его, но это было необходимо сделать. Теперь, когда она уже решилась, когда ясно представила жизнь без него, у нее постоянно кружилась голова от тех слов, которые ей предстояло сказать мужу. Ведь пока она их не скажет, ничего не изменится.
– Вообще-то, у меня была с ним связь, она длилась дня три, не больше.
– А, – сказал Алан, – так это тот самый писатель из провинции, как там его зовут?
– Бернар Палиг.
– Как-то вечером ты мне об этом рассказывала. Ты приехала к нему сообщить, что его жене плохо, и осталась у него в гостинице.
– Да, – сказала она, – именно так.
Перед ней вдруг вновь предстала серая городская площадь в Пуатье, выцветшие обои гостиничного номера. Она вдохнула неизвестно откуда взявшийся запах провинциальных улочек и улыбнулась. Скоро она вновь все это обретет, отлогие холмы Иль-де-Франса, воздух парижских бульваров, золотое Средиземноморье, – все, что до сих пор оставалось позади.
– Не помню, чтобы я тебе об этом говорила.
– Ты мне много о чем говорила. Если мне что и не известно, так это то, что ты сама забыла. Я из тебя все вытянул.
Он повернулся к ней лицом. Давно она не видела его в отлично скроенном темно-синем костюме. Этот безукоризненно одетый человек с детским лицом и жесткими глазами показался ей вдруг чужим.
«Алан», – услышала она свой внутренний голос, но не шелохнулась.
