– Нет, спасибо, моя карета должна была ехать следом.
– Да, вот она, – сказал Монте-Кристо, выходя из экипажа.
Они вошли в дом; гостиная была освещена, и они прошли туда.
– Подайте нам чаю, Батистен, – приказал Монте-Кристо.
Батистен молча вышел из комнаты. Через две секунды он вернулся, неся уставленный всем необходимым поднос, который, как это бывает в волшебных сказках, словно явился из-под земли.
– Знаете, – сказал Альбер, – меня восхищает не ваше богатство, – быть может, найдутся люди и богаче вас; не ваш ум, – если Бомарше был и не умнее вас, то, во всяком случае, столь же умен; но меня восхищает ваше умение заставить служить себе – безмолвно, в ту же минуту, в ту же секунду, как будто по вашему звонку угадывают, чего вы хотите, и как будто то, чего вы захотите, всегда наготове.
– В этом есть доля правды. Мои привычки хорошо изучены. Вот сейчас увидите; не угодно ли вам чего-нибудь за чаем?
– Признаться, я не прочь покурить.
Монте-Кристо подошел к звонку и ударил один раз.
Через секунду открылась боковая дверь, и появился Али, неся две длинные трубки, набитые превосходным латакиэ.
– Это прямо чудо, – сказал Альбер.
– Вовсе нет, это очень просто, – возразил Монте-Кристо. – Али знает, что за чаем или кофе я имею привычку курить; он знает, что я просил чаю, знает, что я вернулся вместе с вами, слышит, что я зову его, догадывается – зачем, и так как на его родине трубка – первый знак гостеприимства, то он вместо одного чубука и приносит два.
– Да, конечно, всему можно дать объяснение, и все же только вы один… Но что это?
И Морсер кивнул на дверь, из-за которой раздавались звуки, напоминающие звуки гитары.
– Я вижу, дорогой виконт, вы сегодня обречены слушать музыку; не успели вы избавиться от рояля мадемуазель Данглар, как попадаете на лютню Гайде.
– Гайде! Чудесное имя! Неужели не только в поэмах лорда Байрона есть женщины, которых зовут Гайде?
– Разумеется; во Франции это имя встречается очень редко; но в Албании и Эпире оно довольно обычно; оно означает целомудрие, стыдливость, невинность; такое же имя, как те, которые у вас дают при крещении.
– Что за прелесть! – сказал Альбер. – Хотел бы я, чтобы наши француженки назывались мадемуазель Доброта, мадемуазель Тишина, мадемуазель Христианское Милосердие! Вы только подумайте, если бы мадемуазель Данглар звали не Клэр-Мари-Эжени, а мадемуазель Целомудрие-Скромность-Невинность Данглар! Вот был бы эффект во время оглашения!
– Сумасшедший! – сказал граф. – Не говорите такие вещи так громко. Гайде может услышать.
– Она рассердилась бы на это?
– Нет, конечно, – сказал граф надменным тоном.
– Она добрая? – спросил Альбер.
– Это не доброта, а долг; невольница не может сердиться на своего господина.
– Ну, теперь вы сами шутите! Разве еще существуют невольницы?
– Конечно, раз Гайде моя невольница.
– Нет, правда, вы все делаете не так, как другие люди, и все, что у вас есть, не такое, как у всех! Невольница графа Монте-Кристо! Во Франции – это положение. Притом, как вы сорите золотом, такое место должно приносить сто тысяч экю в год.
– Сто тысяч экю! Бедная девочка имела больше. Она родилась среди сокровищ, перед которыми сокровища «Тысячи и одной ночи» – просто пустяки.
– Так она в самом деле княжна?
– Вот именно, и одна из самых знатных в своей стране.
– Я так и думал. Но как же случилось, что знатная княжна стала невольницей?
– А как случилось, что тиран Дионисий стал школьным учителем? Жребий войны, дорогой виконт, прихоть судьбы.
– А ее происхождение – тайна?
– Для всех – да; но не для вас, дорогой виконт, потому что вы мой друг и будете молчать, если пообещаете, правда?
– Даю вам честное слово!
– Вы слышали историю янинского паши?
– Али-Тебелина? Конечно, ведь мой отец приобрел свое состояние у него на службе.
– Да, правда, я забыл.
– А какое отношение имеет Гайде к Али-Тебелину?
– Она всего-навсего его дочь.
– Как, она дочь Али-паши?
– И прекрасной Василики.
– И она ваша невольница?
– Да.
– Как же так?
– Да так. Однажды я проходил по константинопольскому базару и купил ее.
– Это великолепно! С вами, дорогой граф, не живешь, а грезишь. Скажите, можно попросить вас, хоть это и очень нескромно…
– Я слушаю вас.
– Но раз вы показываетесь с ней, вывозите ее в Оперу…
– Что же дальше?
– Так я могу попросить вас об этом?
– Можете просить меня о чем угодно.
– Тогда, дорогой граф, представьте меня вашей княжне.
– Охотно. Но только при двух условиях.
– Заранее принимаю их.
– Во-первых, вы никогда никому не расскажете об этом знакомстве.
– Отлично. – Альбер поднял руку. – Клянусь в этом!
– Во-вторых, вы ей не скажете ни слова о том, что ваш отец был на службе у ее отца.
– Клянусь в этом.
– Превосходно, виконт; вы будете помнить обе свои клятвы, не правда ли?
– О граф! – воскликнул Альбер.
– Отлично! Я знаю, что вы человек чести.
Граф снова ударил по звонку; вошел Али.
– Предупреди Гайде, – сказал ему граф, – что я приду к ней пить кофе, и дай ей понять, что я прошу у нее разрешения представить ей одного из моих друзей.
Али поклонился и вышел.
– Итак, условимся: никаких прямых вопросов, дорогой виконт. Если вы хотите что-либо узнать, спрашивайте у меня, а я спрошу у нее.
– Условились.
Али появился в третий раз и приподнял драпировку в знак того, что его господин и Альбер могут войти.
– Идемте, – сказал Монте-Кристо.
Альбер провел рукой по волосам и подкрутил усы, а граф снова взял в руки шляпу, надел перчатки и прошел с Альбером в покои, которые, как верный часовой, охранял Али и немного дальше, как пикет, три французские горничные под командой Мирто.
Гайде ждала их в первой комнате, гостиной, широко открыв от удивления глаза; в первый раз к ней являлся какой-то мужчина, кроме Монте-Кристо; она сидела на диване, в углу, поджав под себя ноги и устроив себе как бы гнездышко из великолепных полосатых, покрытых вышивкой восточных шелков. Около нее лежал инструмент, звуки которого выдали ее присутствие. Она была прелестна.
Увидев Монте-Кристо, она приподнялась со своей особенной улыбкой – с улыбкой дочери и возлюбленной; Монте-Кристо подошел и протянул ей руку, которой она, как всегда, коснулась губами.
Альбер остался стоять у двери, захваченный этой странной красотой, которую он видел впервые и о которой во Франции не имели никакого представления.
