– Наши прислали. Считают, что ты нуждаешься в моральной поддержке.
Он увел Коншина в коридор: «Нечего раньше времени показываться на глаза начальству», и они долго молчали, стоя у окна, за которым весело метался мелкий крупитчатый снег. День был солнечный, не очень холодный, просторный. Но Коншин, у которого болела голова, с неприязненным чувством смотрел на этот вид за окном, на эти солнечно-снежные зайчики, скользившие по металлу автомобилей, по заиндевевшим веткам тополей.
– Господи, хоть бы все это кончилось поскорее! – почти простонал он.
И Левенштейн, который вдруг превратился в озабоченную и добрую старую няню, сунул ему таблетку, принес из приемной стакан воды, заставил принять.
– Бывают же дурные сны, когда нет силы проснуться, – сказал он. – Жизнь идет полосами. Сейчас у тебя плохая полоса. Она кончится, пойдет полоса хорошая.
Прошел час, сотрудники, вызванные по первому вопросу, ушли, а Петр Андреевич все ждал, когда его вызовут.
– Решают без тебя, – сказал Левенштейн. – Голова болит?
– Да.
– Еще таблетку?
– Нет. Пройдет, когда вызовут. Стресс.
Вызвали на исходе дня, когда зайчики исчезли и все на дворе и в здании стало сумеречным, вечерним.
В кабинете президента сизый табачный дым плавал в свете высоко подвешенной люстры; за длинным столом сидели академики, все незнакомые, кроме Саблина, Кржевского, Врубова. Петра Андреевича пригласили к столу, и на него доброжелательно и с любопытством уставились старые седые люди, серые от усталости, с воспаленными глазами.
Кржевский в официальном тоне предложил рассказать о сущности дела – «если можно, покороче», добавил он, окинув всех присутствующих острым взглядом маленьких глаз, означавшим, что все утомлены и что он, Петр Андреевич, не должен обижаться на просьбу. Кое-кто поддержал:
– Да, покороче.
Не чувствуя никакого стресса, все с той же темной головой, Коншин начал заранее приготовленной фразой. Врубов, перед которым лежали какие-то папки, раскрыв одну из них, сразу же стал возражать, но Кржевский резко прервал его:
– Это мы уже слышали. Там ничего нет.
Петр Андреевич продолжал говорить. Но он не сказал и десятой доли того, что было обдумано, взвешено, соотнесено, подготовлено, когда Кржевский остановил его.
– Мы обсудили вашу просьбу и вполне с вами согласны, – мягким, доброжелательным голосом сказал он. – Отдел будет восстановлен.
– Но как же конкурс? – почти закричал Коншин.
– Ваш директор заверил президиум, что никто из сотрудников не пострадает.
– Но он действовал незаконно! – воскликнул Коншин.
«Сейчас скажу, – подумал он тут же с похолодевшим сердцем. – Сейчас все скажу. И что с Врубовым невозможно работать. И что отдел надо перевести в другой институт. Левенштейн был прав, все решили без меня, и все довольны своим решением… Но почему Саблин молчит? Он должен сказать, что берет к себе наш отдел!..»
Но Саблин молчал, а какой-то работник аппарата гнусаво сказал, что «конкурс мог быть объявлен на основании постановления министерства» – он назвал дату и номер – и что «все сотрудники будут утверждены в течение десяти дней».
Теперь на Коншина смотрели с умиротворяющим, но и недоумевающим видом. Отдел будет восстановлен, что же еще ему надо?
– Вам мало гарантии президиума? – мягко спросил незнакомый академик с усталым лицом.
– Мне мало восстановления отдела, – зло скосив глаза, тихим голосом сказал Коншин. – Президиум не может дать гарантию в том, что после восстановления мы будем работать в благоприятных… Да куда там! Хотя бы в нейтральных условиях! Единственной возможностью спасения отдела является переход в другой институт. И не кажется ли очевидным… – у него сорвался голос, он справился, но с каждым словом говорил все громче, – что, прежде чем восстанавливать отдел, надо задуматься над тем, почему он был упразднен? Нанесено оскорбление – за что? Казалось бы, без всякой причины? О нет! Причина заключается в том, что для директора не имеет никакого значения научный успех любого сотрудника, любой лаборатории, если из этого успеха он не может извлечь выгоды для себя, связанной с премией или заграничной поездкой. – («Ну все, пропал», – подумал он, посмотрев прямо в плоские, расширенные от бешенства глаза Врубова.) – Институт существует не для того, чтобы содействовать развитию науки, а для того, чтобы украшать существование директора. А наука!..
Он замолчал, и Врубов немедленно прохрипел что-то невнятное, вроде: «Прошу меня оградить!» Но Коншина не останавливали, напротив – слушали с неожиданным интересом.
– И до этого приказа, который граничит с преступлением, наш отдел существовал в атмосфере неприязни, нам отказывали в аппаратуре, не посылали на симпозиумы и конгрессы. Не говорю уж о других, более мелких придирках, отнимавших у меня как руководителя так много времени, что только к концу рабочего дня удавалось вернуться к делу. Мы не жаловались, мы работали. И когда мы были в разгаре работы…
Кржевский поднял руку.
– Простите, еще две минуты, – уже смело, полным голосом сказал Петр Андреевич. – Я готов положиться на благородство Павла Петровича. Но руководство института в целом… Я имею в виду его заместителя Осколкова. Даже ребенку ясно, что президиум не может гарантировать отсутствие мнительности и незлобивости в характере этого человека. Отдел после восстановления попадет в условия несравненно худшие. Единственный выход – и я убедительно прошу рассмотреть эту возможность – перейти в другой институт.
Легкий шум прокатился по кабинету – многие члены президиума одновременно заговорили друг с другом.
– Но вопрос о переводе в другой институт не был поставлен и не обсуждался, – уже совсем другим, сдержанно-возмущенным голосом сказал Кржевский. – Павел Петрович, сейчас мы закончим, а потом я дам вам слово, – сказал он Врубову, а потом продолжал: – А пока… Вы, я полагаю, согласитесь с тем, что упраздненный и, следовательно, формально не
