чести расправиться с полудюжиной местных, и заливался смехом всякий раз, как останавливался, чтобы набрать в грудь побольше воздуха. А я в какой-то момент повернулся и увидел на дороге Фентри.
Он просто сидел на муле, взмыленном и впитавшем в себя пыль тридцатимильной дороги, и смотрел на Торпа. Не знаю уж, сколько времени он провел там, ничего не говоря, просто сидя и глядя на Торпа; затем развернул мула и поехал вверх по дороге в сторону холмов, откуда ему вообще не надо было спускаться. Разве что, может, как сказано у этого парня, не помню его имени, от удара молнии или любви нигде не укрыться. И не знаю уж почему, но тогда у меня не связались в голове эти два имени. Торпа-то я знал, но та, другая история случилась двадцать лет назад, и я вспомнил ее, только когда услышал про это ваше расколовшееся жюри присяжных. Понятно, что он не мог проголосовать за оправдание Букрайта… Поздно уже. Пошли ужинать.
Но ехать нам до города оставалось всего двадцать две мили, к тому же по хорошей, гравиевой дороге, так что дома мы будем часа через полтора, потому что порой удавалось за час проделать тридцать, а то и тридцать пять миль, и дядя Гэвин сказал, что когда-нибудь главные дороги в Миссисипи замостят, как улицы в Мемфисе, и у каждой семьи будет своя машина. Ехали мы быстро.
— Конечно, не мог, — сказал дядя Гэвин. — Малые сии и несломленные всей земли — терпеть и терпеть и снова терпеть, завтра, и завтра, и завтра[95]. Конечно же, он не мог проголосовать за оправдание Букрайта.
— А я бы смог, — сказал я. — Я бы оправдал его. Потому что Бак Торп плохой. Он…
— Не оправдал бы, — сказал дядя Гэвин. Он стиснул одной рукой мое колено, хоть ехали мы быстро, и желтые струи света стелились по желтой дороге, и мошкара кружилась в струях света, и ее относило вверх. — Это ведь был не Бак Торп, взрослый, мужчина. Окажись на месте Букрайта, он застрелил бы того человека точно так же, как и Букрайт. Дело в том, что где-то в глубинах той испорченной и озверевшей плоти, которую уничтожил Букрайт, все еще сохранялся, быть может, не дух, но хотя бы память о маленьком мальчике, о том Джексоне Лонгстрите Фентри, пусть даже мужчина, которым стал этот мальчик, этого не знал, — знал один только Фентри. Так что ты тоже не оправдал бы его. Никогда не забывай этого. Никогда.
Перевод Н. Анастасьев
ХОД КОНЕМ
I
Кто-то из них постучал. Но дверь распахнулась, пока стук еще продолжался, она вырвалась из-под костяшек пальцев стучавшего, так что, когда он — Чарльз — и его дядя подняли глаза от шахматной доски, оба гостя были уже в комнате. Тут-то дядя их и узнал.
Это были Гарриссы. Брат и сестра. С первого взгляда они могли показаться близнецами, — причем не только посторонним, но и большинству джефферсонцев. Ибо во всем округе Йокнапатофа едва ли даже десяток жителей знал, кто из них старше. Они жили в шести милях от города, на участке земли, что двадцать лет назад был самой обыкновенной плантацией, где выращивают хлопок на продажу, да еще кукурузу и сено на корм мулам, с помощью которых этот хлопок производится. Но теперь эта квадратная миля земли являла собою достопримечательность округа (как, впрочем, и всего Северного Миссисипи) — пастбища, обнесенные белыми изгородями из жердей и досок, конюшни с электрическим светом и некогда простой сельский дом, ныне преображенный в нечто чуть поменьше голливудского макета довоенного[96] плантаторского особняка.
Оба вошли и остановились — розовые, юные, холеные, разрумянившиеся от вечерней декабрьской стужи. Дядя поднялся.
— Мисс Гаррисс, мистер Гаррисс, — начал он. — Впрочем, вы уже здесь, и я не могу…
Но юноша и этого не стал дожидаться. Теперь он — Чарльз — увидел, что юноша держит сестру — не за плечо, не за локоть, а за руку над запястьем — словно на старинной литографии, изображающей полицейского со съежившимся арестантом или опьяненного победой воина с перепуганной пленницей-сабинянкой. И только тогда он увидел лицо девушки.
— Вы — Стивенс, — начал юноша. Он даже не требовал ответа. Он просто констатировал факт.
— Это отчасти верно, — отозвался дядя. — Но не в этом дело. Чем я могу…
Однако юноша и этих слов не стал дожидаться. Он повернулся к девушке.
— Это Стивенс, — объявил он. — Расскажи ему.
Но она молчала. Она просто стояла, в вечернем платье и в меховой шубе, — цена их во много раз превышала сумму, о какой ни одна девушка (или женщина) в Джефферсоне и в округе Йокнапатофа не могла даже и помыслить, — стояла, не сводя с его дяди воспаленного взгляда. На лице ее застыло выражение страха, ужаса или невесть чего еще, а на запястье все белее и белее выделялись костяшки пальцев юноши.
— Расскажи ему, — повторил юноша.
И тогда она заговорила. Еле слышно.
— Капитан Гуальдрес. В нашем доме…
Дядя сделал несколько шагов в их сторону. Теперь Он тоже стоял посреди комнаты и смотрел на девушку.
— Да, — проговорил он. — Расскажите мне.
Казалось, однако, что этим внезапно иссякшим порывом все и ограничилось. Она просто стояла, пытаясь сказать что-то — что бы там ни было — одними глазами, сказать его дяде, а впрочем, и им обоим, поскольку он ведь тоже находился здесь. Правда, они довольно быстро узнали, что именно она собиралась сказать или, по крайней мере, что юноша хотел заставить ее сказать, за руку притащив ее для этого в город. Или, по крайней мере, что, как он — Чарльз — думал, она хотела сказать. Ведь он должен был тогда знать, что его дядя наверняка уже знает больше, чем юноша или девушка еще только собирались сказать, а может, он уже тогда знал всё. Но пройдет еще какое-то время, прежде чем он окончательно это поймет. А доходило это до него так медленно только из-за дяди.
— Да, — сказал юноша тем же голосом и тоном, каким он отказывал человеку старше себя в знаках вежливости или уважения к возрасту, а он — Чарльз — наблюдал за юношей, тоже не сводившим взгляда с его дяди. Черты лица юноши были такими же тонкими, как у его сестры, но в выражении глаз никакой тонкости не было. Они — эти глаза — вперились в дядю, даже не стараясь выразить настойчивость,
